– А я чё? – смутился Андрон. – Баба-дура, кажный год рожает.
– Рожает-то от духа святого али сосед помогает?! – заржал Спиридон, а Даньшенков окончательно скис. Кочетов, просмеявшись, захрустел огурцом и сказал, ни к кому не обращаясь: – Вот раньше-то приезжали продотрядовцы, из кого они зерно вышибали? Из меня! А чего я должен за всю деревню отдуваться?
– Ты, Спиридон, ври, да не завирайся! – строго сказал Яков Николаев, старший брат Ивана. – У всех выгребали, не у тебя одного.
– Ладно, мужики! – примирительно сказал Иван, не желавший ссоры в первый же день. – Война закончилась, теперь легче будет. Дали мы отпор белогвардейской своре, теперь заживем! Давайте-ка еще по чарочке.
Выпили, потянулись к остаткам расплывшегося холодца.
Кто-то из мужиков, кого Иван не помнил, сообщил:
– В Абаканово торгованы приехали. Не из Череповца, а, как бы не соврать, не из самого ли Питера? За сто яиц коробку спичек дают, шкуры на соль меняют. У меня кожа лошадиная была, невыделанная. Хотел скорняку отдать, запамятовал, думал, выбросить придется, так за нее два с лишним пуда отвалили!
– Ух ты, два с лишним пуда! – заволновались мужики. – А чё еще-то берут?
– Вроде на восемь белок нечищеных – три фунта соли, малину сушеную, да грибы сушеные хорошо берут. В городе-то откуда грибам взяться?
– Так чё ты раньше-то молчал?! – вскипел Спиридон Кочетов. – У меня энтой малины да грибов с прошлого года осталось – хошь жопой ешь!
– Ну, завтра и съездишь, – невозмутимо отвечал мужик. – Они там целую неделю меняться собирались. Соль, спички, мануфактура[1]. Седни-то уж всяко торговлю свернули, ночь скоро.
– Ах ты, мать твою за ногу, еще и мануфактура?! – длинно выругался Кочетов, вскакивая из-за стола. – Ладно, Иван, побегу я. С утра дел много, а тут еще это. Надобно же все подготовить да увязать.
Гости сожрали холодец, смолотили пескарей (кошка облизывалась, но ей и косточек не оставили), слопали капусту с огурцами. Ближе к полуночи, поняв, что закуски больше не будет, а пить в горло не лезет, начали расходиться.
– Ты, Ив-ван, млдец! Увжаю! – пьяно икнул Герасим Уханов – косолапый мужик, ростом на голову выше остальных. Кем он ему приходится, Иван не помнил – не то свояком, не то братом четвероюродным.
– Спасибо на добром слове! – отозвался Иван, выпивший не меньше других, но оставшийся почти трезвым.
– Дай я тя пцлую! – облапил его Герасим, норовя поцеловать слюнявыми губами прямо в губы.
– Иди с бабой своей целуйся! – увернулся солдат. Освобождаясь от объятий, брезгливо обтер липкую щеку.
– Ты чё, не увжаешь? – пьяно обиделся Герасим. Набычившись, сел рядом.
Иван отвечать не стал, принявшись скручивать папироску.
– Табачком угостишь? – спросил Герасим и, не дожидаясь ответа, нахально потянулся к кисету.
Николаев, перехватил загребущую руку, оторвал от газеты клочок, насыпал табачка, подал Уханову. Тот попытался скрутить «козью ножку», но все рассыпал.
– Раззява, – хмыкнул Иван.
Пожалев мужика, отдал тому свой окурок.
– Хорош, табачок-то. Турецкий? – затянулся Герасим, обсасывая самокрутку, как леденец – со чмоканьем и чавканьем.
– С Кубани.
Уханов хотел вернуть окурок хозяину, но Иван, глянув на обслюнявленную газету, брезгливо отмахнулся и свернул новую.
– Ну, чё в деревне-то нового? – поинтересовался Иван.
Герасим скривился, почесал давно не мытую башку:
– А чё у нас нового? Все по-старому. Выпить, да в морду кому дать. Я вон в девятнадцатом годе, на Рожество, Оську Пшеницына прибил, – похвастался Герасим. – Помнишь Оську-то?
