Схожую логику можно наблюдать в различных подходах к конституционной реформе в странах с развитой демократией, в частности, к реформам в контексте ЕС. Здесь демократия также может быть переопределена через снижение важности массовой составляющей. Как, например, заметила Мишель Эверсон в своем обсуждении работы Майоне (Everson, 2000: 106): «Немажоритарная идея… настойчиво утверждает, что изолирование рыночного управления от политических сил служит целям демократии, поскольку защищает демократически установленные обществом цели от хищнического поведения временщиков во власти». В этом мы видим очевидное противопоставление: с одной стороны, объективно установленные обществом цели, с другой – требования временной (вследствие своей избранности) и, следовательно, хищной элиты. Первые поддерживаются сетями качественного государственного управления, вторые – грубой силой и амбициями народных избранников. Исход битвы очевиден. В других областях и в контексте других процессов мы наблюдаем, по-видимому, ту же самую историю. В своем обзоре новых способов представительства Марк Тэтчер и Алек Стоун Суит (Thatcher and Stone Sweet, 2002: 19) подчеркивают возрастающую важность «процедурной легитимности», в соответствии с которой «процесс принятия решений немажоритарными организациями оказывается лучше, чем закрытые и нередко тайные переговоры в кабинете министров и в кулуарах исполнительной власти». В этом случае преимущества прозрачности, законности и доступа для всех заинтересованных сторон (stakeholder) противопоставляются ограниченности и искажениям, связанным с партийной политикой, и считается, что они ведут к процессу, предполагающему «справедливую и демократическую замену подотчетности перед избирателями». Эта идея проявляется еще сильнее при адаптации принципов нового государственного управления к управлению политическими организациями и общественным сектором. Подотчетность здесь основывается не на мнении избирателей и требованиях общества, а на принципах экономической эффективности, беспристрастности процедур и производительности (см., напр.: Peters, 2003: 125).
Это, в свою очередь, подводит нас ко второму вопросу: если массовая составляющая демократии истощается, то почему это происходит сейчас? Другими словами, почему кризис демократии наступил спустя всего лишь десятилетие после сокрушительной «победы демократии во всем мире» (см., напр.: Hadenius, 1997), в момент, когда она была объявлена «единственной возможностью» (Linz and Stepan, 1996)? Зачем понадобилось реформировать и ограничивать то, что было признано идеальным?
На эти вопросы, разумеется, есть множество различных ответов: конец холодной волны, кризис «встроенного либерализма», задающего тенденции развития западных капиталистических экономик на протяжении тридцати лет после 1945 года[3], ослабление партийного правительства, провал процессов глобализации и европеизации. Однако я сосредоточу внимание на одном из возможных объяснений и покажу, что переход от массовой к конституционной демократии и сопутствующее ему разочарование в политике и выборах были связаны с разрушением партийной системы. Иными словами, из-за кризиса партийного представительства массовая демократия перестает соответствовать возложенным на нее функциям и удовлетворять наши ожидания. Не опираясь более на партии, демократия лишается массового участия и народного контроля.
