Иван развернул телегу, в которую Устинья уже укладывала узлы с одёжкой, и завёл коня между оглоблями для последней его упряжки хозяином.
Яшенька проснулся? – спросил он Устинью.
Да пусть немного ещё поспит перед дорогой, – с утвердительной мольбой ответила супруга.
Ну, да ладно, – согласился Иван, запрягая коня.
– Вот вроде бы и всё, Ванюшка, – сказала Устинья, укладывая на телегу плетёную корзину с харчами.
– Ладно, идем, посидим на дорожку, как-никак попрощаться надо с родным домом, – с тоской и обидой сказал Иван и направился в дом.
Устинья перекрестилась на пороге дома, словно входила в церковь, и последовала за Иваном в дом.
Присев на лавку, стоявшую возле обеденного стола, они молча оглядели весь дом и как по команде поднялись одновременно. Словно почувствовав что-то, проснулся сынишка и тихо позвал: «Мама, а мама, я уже проснулся».
Устинья взяла на руки сынишку и ласково сказала: «С добрым утром, сыночек, ну вот какой ты молодец, а вырос-то как!»
– Я скоро большой как папа буду, – с восторгом ответил он.
– Ну, вот и хорошо, дай Бог тебе здоровья и быстрого роста, – все с той же лаской сказала Устинья. – А сейчас мы поедем к бабушке Луше, она нас ждёт-не дождётся.
– А это далеко? – с восторгом и блеском в глазёнках спросил малыш.
– Нет, Яшенька, это недалеко, к обеду будем на месте, – пытаясь успокоить сына, сказала Устинья.
После чего она вышла во двор, умыла сына свежей водой и начала кормить его молоком и хлебом. А он, словно чувствуя ответственность переезда, за обе щеки уплетал хлеб и запивал его молоком.
Не успели они ещё закончить утреннюю трапезу, как в калитке показался всё тот же назойливый писарчук и, словно командир на поле боя, прокричал своим полувизглявым голосом: «Пора в путь-дорогу!»
– Да не визжи ты, дай мальца накормить, – злобно и с упреком заметил Иван.
– Мы уже готовы, – утирая ладонью рот сыну, ответила Устинья и вышла из дома, неся на руках сынишку.
– Я вас сам отвезу до вашей тётушки, – распорядительно заявил писарчук. – Загружайсь! – как бы подводя итог своей командирской речи, скомандовал он.
Иван помог поудобнее усесться Устинье и сынишке, запрыгнул на телегу и взял вожжи в руки, а писарчуку заметил: «Наездишься ещё на моём коне, тварь ты эдакая».
– Ну, поехали, Воронок, в последний наш с тобой путь, – с этими словами он слегка ударил коня вожжами. А тот, привыкший повиноваться, с места трусцой оправился в последний, по этой дороге путь.
Ровно к полудню они подъехали к дому тётки Луши. По всему чувствовалось, что в доме не хватает крепких мужских рук – столбы стареньких ворот уже «поехали» в разные стороны, а калитка неплотно закрывалась в дверном проёме. «Ну всё это поправимо», – окинув хозяйским взглядом ворота и калитку, мысленно подумал Иван. Воронок приветственно заржал, как бы сообщая хозяевам о прибытии гостей.
А Лукерья Степановна, распахнув настежь калитку, словно остолбенев и предчувствуя что-то неладное, заголосила своим старческим бабьим голосом: «Устиньюшка, Ванюша, дорогие мои, что случилось-то?»
– Беда, тетя Луша, – едва сдерживая слезы, вымолвила Устинья, – маманю и тятю со всем семейством увезли вчерась для отправки неведомо куда. Видишь ли, в кулаки их записали.
– Вот действительно, дела, – продолжила, причитая, Лукерья Степановна. – Да вы проходьте, проходьте, – уже с лаской добавила она.
Иван скинул с телеги узлы со скарбом, потрепал по шее Воронка и с какой-то тоской и обидой сказал писарчуку, сопровождавшему их: «Ну, отчаливай, «хозяин», будь ты трижды проклят. А тот и действительно, воображая, что он и есть хозяин новой жизни, прыгнул в телегу и, схватив вожжи, отдал команду коню: «Но, милок, поехали в обратный путь».
