К зданию тюрьмы подкатил «фиат» цвета хаки. Оттуда бодро выскочил, хлопнув дверцей, офицер и направился ко мне:
– Ивановский?! Кирилл, ты обрился наголо! – Это был Рерих.
Я улыбался и молчал, он улыбался в ответ.
– Бурдуков тут? – озираясь, спросил Рерих, я отрицательно покачал головой. – Ну-ка давай помогу. – Рерих взял меня под руки и довольно легко поднял со сторожевой скамейки. – Серега! Хитун, ты что, заснул? Подсоби!
С водительского места соскочил боец в очках авиатора и, придерживая дверцу, помог мне забраться на заднее сиденье.
– Давай на Захадыр к дунганам, сейчас устроим Ивановского и потом в штаб!
Хитун кивнул, и автомобиль, выбрасывая из-под колес промерзший щебень, с шумом понесся прочь.
Урга сильно изменилась за эти месяцы. Мы с трудом объехали пару перевернутых телег, на первом же перекрестке заметили несколько трупов китайских гаминов. В воздухе пахло пожаром, ставни домов были закрыты, лавки заперты. Вдоль всей дороги лежало множество стреляных гильз, валялись в беспорядке трупы лошадей и обезглавленные человеческие тела.
– Тубановские тут уже похозяйничали! – кивая на обезглавленные трупы, кричал Хитун с водительского места, стараясь перекрыть шум мотора.
– Держись, Кирилл! – Рерих хлопал меня по плечу и улыбался. – Сейчас у дунган лапши поедим, а после выспишься, придешь в себя, я тебя в курс дел введу.
На Захадыре было пустынно, трупы на земле не валялись, зато на воротах китайской лавки на ветру болталось несколько гаминов, подвешенных за шею. Постоялый двор дунган оказался закрыт. Рерих, однако, так рьяно колотил ногой по воротам и выкрикивал угрозы, что наконец нам открыл двери старенький дунганин и, пропустив внутрь нас с Рерихом, довольно шустро накинул на петли засов. Хитун уехал в штаб, а мы прошли во внутренний двор, через который попали в уютный зал с теплой чугунной печью и множеством столов. Мне впервые за несколько месяцев захотелось заплакать от счастья. Рерих, улыбаясь, снял свою шинель, бросил ее на топчан рядом с печью и помог мне лечь за стол на многочисленные подушки. Прибежавший дунганский мальчик смотрел на меня недоверчиво и выжидательно. Я был грязен и, конечно, дурно пахнул. Рерих со своей постоянной улыбкой на лице распоряжался, активно помогая жестами там, где не хватало слов. Вскоре мне принесли таз и горячую воду. Не без посторонней помощи я обмылся и обтерся сухим чистым полотенцем, при этом воду пришлось менять несколько раз. Рерих распорядился меня побрить, и к тому моменту, как принесли горячую лапшу, лепешки и чай, я чувствовал себя человеком, попавшим неожиданно и незаслуженно в райские кущи.
– С верхней одеждой решим позже, твое тряпье надевать никак нельзя, хотя бы из уважения к хозяевам. – Рерих подозвал мальчика-дунганина, выдал ему несколько монет и что-то доходчиво объяснил.
Мальчик, покивав, пересчитал монеты и убежал прочь, а я набросился на лапшу. Глотал обжигаясь, запивая горячим острым бульоном. Рерих ел не спеша. Я покосился на него и, пожалуй, впервые заметил, что его улыбка исчезла, уступив место задумчивости. Он посмотрел на меня, нахмурившись, потом порылся в карманах, достал из-за пазухи какую-то небольшую склянку и поставил на стол. Улыбка вновь осветила лицо Рериха, и он принялся доедать лапшу. Я глянул на склянку лишь мельком. Лапши в моей тарелке уже не оставалось, лепешкой я насухо вытер ее края, после чего принялся за чай.
