После четырёх становится чуть прохладнее. Солнце уже не прожигает насквозь, а просто палит. Готовлюсь уходить, когда подходит отец. У него отличное настроение. Рыжие усы топорщатся во все стороны, на голове шляпа из газеты, руки по локоть в зелёной краске.
– Ну, что, кавалер, никак к Анне Олеговне в гости намылился, а?
Я молчу. Что тут скажешь?
– Значит намылился, – радостно вещает он. – Смотри, у неё там всё строго – этикет!
Корчу гримасу. Эта игра мне уже порядком надоела. Родители вечно называют Анюту исключительно Анной Олеговной и считают её настоящей юной леди. Особенно когда она чинно катается на велосипеде по переулку в чистеньком платье, белоснежных гольфах и широкополой шляпе. Ни дать ни взять Великая княжна Шатурская. И ещё эти их чаепития ровно в пять часов, и бесконечный английский во время каникул, и чистые ногти… Живой упрёк мне. Но я терплю. Роль чудовища рядом с красавицей меня вполне устраивает. Хотя никакая она и не красавица. Обычная девчонка. Ну, может, симпатичная… Главное, что мы друг друга понимаем.
Так само вышло, не специально. С прошлого лета, когда мы на Разрыве чуть не утонули. Хорошо родители не узнали, а то было бы нам… Вовремя нас тогда Кастрюля вытащил. Кастрюля, это кличка. Парень у нас есть такой. Несколько лет назад ребята в деревню пошли, за бензином для мопедов, кто с чем, так он с кастрюлей припёрся. Смеху было… Никто его, конечно, Кастрюлей в открытую не зовёт – здоровый он больно, голову разом открутит, но кличка приклеилась, теперь уж не все и имя то его помнят.
Ну, вытащил он нас, в чувство привел, мне затрещину мне дал – «для профилактики дебилизма», Анюту, ясное дело не тронул. Рыцарь… А когда мы обратно шли, Анюта вдруг меня за руку взяла. Ненадолго. Просто взяла и мы шли рядом, пока тропинка широкая была. Даже и не говорили ничего. Потом как обычно пошли, потому, что на выходе место узкое и мостик. Больше она так не делала, но что-то поменялось. Может не сразу, я не отмечал, но точно поменялось. Мы иногда даже не с полуслова друг друга понимаем, а вообще без слов. Чистая телепатия, даже жутко. Хотя так не всегда. Когда она, к примеру, страсти свои рассказывает, я вообще не отличаю, где правда, а где выдумка. То есть мне понятно, что она всё придумывает, но вечно такое чувство, будто то не врёт. Девчонки так умеют, этого у них не отнять.
– Рубашку надел чистую?
Мать высовывает голову с кухни и придирчиво меня осматривает.
– Надел…
– А почему не расчесался?
– Я расчесался…
Она качает головой.
– Смотри там, у Анны Олеговны, веди себя… достойно!
«Достойно!» Отец покатывается со смеху. Я едва не плачу от досады.
– Ну мам, хватит уже…
– А что, – балагурит отец, ловко прихлопывая на своей груди жирного слепня. – Мать дело говорит. Анна Олеговна девушка хорошая. В самый раз бы тебе, разбойнику, невеста была, да только ведь не возьмёт… Английский не знаешь, волосы не расчесываешь, спину ободрал где то… Смотри, потом поздно будет!
Заливаюсь краской и спешу к калитке. Время у меня ещё полно, но я уж лучше по жаре погуляю… Слышу, как мать теперь заступается за меня – мол и я тоже жених завидный, не чета некоторым. Отец снова хохочет. Он вообще у меня весельчак.
На улице выдыхаю, снимаю рубашку и неспешно бреду вдоль заборов. Дачи живут своей жизнью. Мелюзга после дневного сна торопится в сопровождении бабушек на карьер. Там, как в песчаном корыте, они будут резвиться пока не придут сумерки, и их визги будут слышны даже в лесу. Потом их взбудораженных и счастливых поведут под неусыпным конвоем назад. До следующего ослепительного дня.
