Мне когда пять лет было, мать меня тайком от отца к ней водила. Просила, чтоб она меня от заикания вылечила. Бабка ей сказала купить в деревне яиц свежих, не болтунов, и на ночь мне под подушку две штуки положить. А утром, до восхода, с этими яйцами к ней прийти. И чтоб я молчал всё время как проснусь. Прям ни словечка нельзя. Я это хорошо запомнил. Как же думаю, яйца под подушкой уцелеют? Разобьются же! Но ничего, уцелели. Пришли мы к ней ни свет ни заря, я рот на замке, даже рукой придерживаю на всякий случай, чтоб мама не ругалась, а бабка яйца взяла, посмотрела на них и обратно матери суёт. Не годятся, говорит. Болтуны! Мать ей говорит, что ей в деревне клялись, что не болтуны. Но бабка только носом поворотила. Как нормальные принесёшь, говорит, так и сделаю всё, а эти на, забирай, глазунью мужу сделаешь…
Очень мать тогда, почему то, на эту глазунью обиделась. Много лет её при нас только так и называла. «Встретила, говорит, у магазина Глазунью. Творог брала и сметану».
Яйца мы ей, понятное дело, больше не понесли. К другой бабке потом поехали, в Кривандино. Тоже с яйцами и всей чепухой, но не помогло. Три года ещё заикался, а потом само прошло как то. Педиатр сказала возраст. Ему виднее.
Что Глазунья с печкой говорит, так я сам не видел, врать не буду. Про неё много чего болтали. Сам Кузьмич в первую очередь и старался. Любил пошутить, пока сердце прихватывать не стало. Ведьма, говорит, она у меня. Как пить дать ведьма. Где шкалик не спрячу – всё равно найдёт! Один раз в скворечник засунул. Ну, думаю всё – уконтропупил нечистую силу. А ночью глядь в окно, а она на метле к скворечнику вжик, туда рукой шасть и вытащила! Пришлось опять бежать, за поллитрой, чтоб наверняка…
А вот про травы всё верно рассказывают. Из моего окна улицу хорошо видно. Я в прошлом году на рыбалку поднялся на восходе, смотрю в окошко, а она домой идёт, с корзинкой, а в ней зелень разная. Точно с поля шла, откуда ещё в такую рань. Хотя лет то ей немало уж, почти 90. Её как удар хватил прошлой осенью, так она сильно сдала. Все думали помрёт, но она ничего, поправилась, только ослепла вроде. Бывает стоит утром у забора, когда пораньше и смотрит в пустоту. Я мимо иду с удочкой, а она будто и не видит меня. Ну или вид делает. Стариков ведь не понять иногда, что у них в голове творится.
Анюта крепко хватает меня за руку. Её глаза стекленеют. Она опять к чему то прислушивается. Если она хочет меня напугать, то у неё здорово получается, но я виду не подаю. Говорю строгим голосом:
– Идём уже, хватит мне тут изображать. Показывай, чего хотела или крапивой прямо сейчас пройдусь…
Крапивой я могу. За мной не заржавеет. Ей от меня уже много раз доставалось. Только она тоже молодец, терпит, не ябедничает. Кольке бы поучиться…
Анюта смотрит куда то вбок. Лицо белое, словно приведение увидела. Меня будто и не слышит. Я нервно выдёргиваю руку и трясу её за плечи. Это помогает. Её глаза оживают и знакомая ухмылка скользит по тонким губам.
– Покажу, покажу, не сомневайся…– шепчет она. – Если не струсишь…
Хочу ответить что-то очень нехорошее, но она уже шагает дальше. Иду следом. От злости страх как рукой сняло. Поглядываю по сторонам. Мне тут всё знакомо. Ещё пара минут и будет речка. Она вообще то в стороне от дач течёт, километрах в трёх, но тут большую петлю делает, так что можно запросто до неё добраться, если захотеть. Только делать там нечего. Рыбы в ней – раз два и обчёлся, а купаться слишком мелко да и коряг полно. Говорят раньше она вдвое шире была и мост через неё был деревянный. На Белый крест через неё дорога шла, а оттуда – на Владимир. Огрызки свай до сих пор с нашей стороны торчат, только может это и не мост был вовсе, а настил какой-то. Тут колхоз одно время находился, от него могло остаться. Чего-чего, а историй тут полно всяких рассказывают, только успевай лапшу с ушей снимать, а как спросишь по делу, так почти всё выдумки оказываются. Привык уже.
