Самым видным из молдавских бояр, бежавших в Кишинёв, был Иордаки Росетти-Рознован. Смарагда Богдан была с ним в родстве. Его сын Николай, получивший образование во Франции и Германии, вернулся переполненный либеральными идеями. Его отличала страсть к чтению, в имении отца в Стынке на правом берегу Прута, напротив Скулян, была собрана лучшая в Молдавии библиотека. В Кишинёве у Николая Рознована собиралась молодёжь, любившая потолковать о политике. Без Пушкина эти встречи обычно не обходились.
Поэт не гнушался общением и с простонародьем. В силу живости нрава и неуёмного любопытства он получал удовольствие, заглядывая на базар в нижнем городе, неподалеку от места своего проживания, там мог он наблюдать дух народный:
Люблю базарное волненье,
Скуфьи жидов, усы болгар,
И спор и крик, и торга жар,
Нарядов пёстрое стесненье.
Люблю толпу, лохмотья, шум —
И жадной черни лай свободный.
Кстати, о скуфьях. Пушкин по приезде предстал перед наместником в ермолке, которую поменял здесь на красную феску (такие носили турецкие евреи). Примечательно, что А.Н.Вульф, побывавший у Пушкина 16 сентября 1827 года в имении его матери, застал поэта в халате и «молдаванской красной шапочке», т. е. в кишинёвской красной феске, которую он сберёг как память о Бессарабии. Как видите, она ему не надоела и он не считал зазорным её носить. Привычку сидеть на диване «по-турецки» он тоже перенял у молдаван.
В Кишинёве в эту пору русский язык ещё не внедрился, хотя пришлое чиновничество вело делопроизводство на государственном языке, военные низших чинов тоже говорили по-русски. Но в офицерской среде в ходу был французский язык. Пушкин даже жаловался в письме брату Лёвушке на то, что забывает язык («с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку») и просил писать ему по-русски. Когда в двухэтажном доме Михалаки Кацика на углу Павловской стало собираться изысканное общество, хозяин-грек (правда, кишинёвец Анатолий Штаркман в книге «Пушкин в ермолке» утверждает, что это был еврей Моисей Кац) не мог понять, на каком языке говорят господа. А говорили они по-французски, языка этого хозяин дома и его любопытная жена, подслушивавшая разговоры гостей, не знали. Правда, большинство собиравшихся в доме Михалаки были иноземцами – Луис Винсент, Шарль Сикар, Пьер Флери, однако главенствовал генерал-майор Пущин, которого Пушкин, самый «взрывной» участник собраний, именовал не иначе как «грядущий наш Квирога» (испанский революционер, глава левого крыла кортесов). Пущин снял дом Кацыки, находящийся неподалеку от дома штабс-капитана Стрельникова, часть которого была отведена ему как бригадному командиру, снял его для собраний масонской ложи, ещё не получившей официального статуса и номера от Великой Ложи «Астрея», которую в Петербурге возглавлял наместный мастер генерал-лейтенант Кушелев, но братья-масоны пребывали в ожидании. Пушкин предлагал назвать эту провинциальную ложу «Овидий». Образ опального римского поэта Овидия Назона был ему близок, он себя сравнивал с ним. Дом этот, основательно вросший в землю, сохранился, а сама улица, в начале которой он находился и где во множестве проживали в ту пору евреи, получила название Кациковской.
Масонская же ложа просуществовала четыре месяца, но так и не получила названия, более того, из Петербурга летом 1822 года воспоследовало повеление самого императора «все масонские ложи закрыть и учреждения их впредь не дозволять». И вообще, как выразился Инзов, «дела пошли под уклон».
