Толмач объяснил Джексону, отчего поломка, и тот согласился на детальный осмотр часов.
– Тогда скажи ему, что я домой их возьму, дома и ладить стану, – сказал кузнец.
Михайло Глазунов перевел. Англичанин же молчал, едва заметно кивнув. Задумался. Все было тут неожиданно: и мастер, в которого он все еще не верил, и опасность отдать дорогую дарственную вещь в неизвестные дикие руки, и то, наконец, что этот заросший бородой человек ничему не удивился и, подобно лондонскому почтенному джентльмену, с самомнением врача устанавливает диагнозы и строит предположения. Конечно, они, русские, думалось Джексону, добрый народ, но совсем не такой, каким его представляли в Англии. Что же писали о них господа Уиллоби, Ченслер[84], Дженкинсон[85], Бэрроу[86]? Почему же они не встретили такого человека или не могли предусмотреть такого, пусть феноменального, случая? Неужели он, Ричард Джексон, первый, кому выпала удача увидеть русского, который не заслуживает названия пьяницы и дикаря?
За стенкой было слышно, как помощник повара или сам повар – трудно было разобрать – дает отчет помощнику капитана Корнелиусу Остену о закупленных поутру на пристани продуктах, об израсходованных и оставшихся.
Ждан Иваныч бережно уложил гирьки, маятник, затворил дверцу часов и смиренно отошел к двери.
Толмач сказал Джексону о необходимости ремонта и о порядочности мастера. Он чувствовал, вероятно, что англичанин боится за вещь.
«Если бы знать: что на уме у этого бородача?» – думал Джексон, по-прежнему не доверяя. Поколебавшись, он окончательно решил не рисковать и, чтобы сгладить отказ мастеру, что было неловко, весело сказал толмачу:
– Спросите, не желает ли этот кузнец выпить хорошего вина? Или пива? Или того и другого? Я прикажу – и немедленно принесут…
Ричард Джексон был доволен своей находчивостью, но Ждан Иваныч, полагая, что ему сейчас идти с часами, решительно отказался.
– Не-ет, – отмахнулся он. – Не тот у меня рост, чтобы на буднях вино пити. В моем росте от вина рукотрясье беды творит. Скажи: кланяюсь, мол, в благодаренье, но до свершенья дела пити немочно да и не повелось.
Толмач был на высоте. Он перевел:
– Сэр, мастер отвечает, что он не может принять ваше предложение по трем причинам: солидный возраст, при котором мастерам тонкого дела вино сбивает руку, потому еще, что дело не сделано, и, в-третьих, потому, что пить, да еще в будний день, нехорошо.
Это была еще одна неожиданность. Ричард Джексон подошел к кузнецу. Долго и очень серьезно всматривался в лицо, заросшее бородой, но всматривался теперь с удивлением, а когда молчание стало неудобным, спросил негромко о чем-то.
– Сколько тебе росту, спрашивает, – перевел толмач.
– Росту-то? Не знаю… Седьмой десяток шел, когда Олешка народился, а ему уж у тринадцати годов росту, – ответил Ждан Иваныч.
А когда он заметил, что англичанин недоволен таким ответом, пояснил:
– Часовня, та, где я крестился, за старым Устюгом, там. – Он махнул рукой в сторону Троице-Гледенского монастыря. – Часовня, говорю, та сгорела дотла, и запись моя с той часовней. А когда это было, никто в Устюге не помнит. Никто.
Он склонил голову, тряхнув слегка подпаленной бородой. Покорно опустил тяжелые руки.
Англичанин оценил ум и достоинство русского кузнеца и обернулся к толмачу:
– Скажите ему, что я доверяю таким людям, как он. Более того – я отдаю ему часы на двое суток, но я должен посмотреть, где он живет.
