– Мало?! – Свинарь возбудился мгновенно и продолжал уже шипя. – А не будут они слишком шилоко улыбаться? По челвонцу на лыло – мало? Я, сталший инженел, в свои солок семь не имею в день столько! Понял?..
И тут грянула музыка.
И все плечи сразу подались вниз, будто приняли невидимую, но внятную ношу. Склонились головы. Попадали в снег окурки, отбрасывая мерцающий пепел, в белизну небес ударила шопеновской сонатным маршем истошная труба. Вздымавшиеся со дна многоэтажного колодца волны перехлестнули через крышу и обрушились на проспект, гастроном и маленький скверик.
Пятеро музыкантов возвышались на детской снежной горке среди реденьких кустов. Инструмент каждого был укутан в байку, откуда торчали только раструб, мундштук и клапана. «Лабухам дашь полтинник». Красные пальцы и обветренные губы. Терпкий барабан через ровные интервалы: «Тумб! Тумб! Тумб! Тумб!»
Это било по приоткрытым форточкам, по окнам, в которых вздрагивали занавески, гардины, шторы и замирали там и сям в проёмах старческие лица и вскинутые руки. Музыка прорвала брешь в холодной ткани небосвода, и оттуда повалила сухая и жёсткая снежная крупа. Она секла кляксы гвоздик в гробу, красные подушечки с медалями и орденом Отечественной войны II-й степени, открытое лицо и грудь покойника; редкими рывками ветра эту сечку швыряло ему в ноздри.
Словно затаив в себе взрывную силу, застыли над гробом родичи. Одна Ира медленно покачивалась, правой рукой прижав к щеке тот самый черный тремпель, а левой – механически смахивая снег с костюма отца.
«Любил папка хорошо одеться. Полшкафа вещей осталось».
Музыка смолкла. И когда гроб поплыл над плечами, из-за катафалка высеменила старушка с двумя молочными пакетами, в салатовом пальто и розовом платке:
– Оый, да Гыхлебы-ыч!..
Но в заднюю дверцу катафалка уже подавали венки. Там рассаживались родственники.
Заводские пошли к автобусу.
Олег с Андреем предприняли попытку подсесть в «Кубанец» к музыкантам и влезли туда, игнорируя плаксивый лепет шофёра. Атмосфера нормализовалась после того, как Андрей молчаливо сунул «полтинник» пожилому «трубе». Тот развернул дензнаки веером, зачем-то подул на них и спрятал.
Когда ехали, Олег согнуто нависал над шофером, ухитрявшимся меж трёпом следить за дорогой.
– Слышь, Славик, у тебя два макулатурных Конан-Дойля?
– Ну.
– А у меня два Дин Рида, слышь?
«Барабан» Славик выпятил нижнюю губу и процедил:
– Не Дин, а Майн или Джон. Дин – певец.
– А черт его знает! Макулатурный – Майн? Махнём?
– Приноси.
У лобового стекла, придавленные спичечной коробкой, дрожали три бумажки: «…кв.21 Ломовских 14–00», «…нюшенко 15–00», «…сенбаум 16–00».
У ворот второго городского кладбища сновал Рыльский-Рыловников и пытался организовать людей в колонну. Первыми он поставил двоих ветеранов с красными наградными подушечками в руках. Следом за ними попали Андрей и Олег, которым профсоюзный лидер вручил небольшой еловый венок «Дорогому папочке…». Сзади, сдержанно галдя, достраивались остальные.
Холод накапливался. Он колом стоял параллельно позвоночнику, и при малейшем движении Олег ощущал потрескивание.
– Лыльский, могильщикам платим мы или они? – Свинарь почти подпрыгивал от озноба.
– Вроде бы мы.
– А што давать?
– Договаривались – сотню. Еле уговорили! «Нам сегодня – ещё две могилы!.. А земля мёрзлая!»
– Интелесно, почему они с полтыщи не залядили? Можно ш с людей велёвки вить!
