– Не поможет, – вздохнула Алина. – Можно сказать, её уже и нет.
«Да уж, – подумал Плотов. – Трещит по швам. Того и гляди, разлетится в клочья. В последний раз. И ведь больше не срастется, как лягушкина шкура. Года не те. Не пришла ли пора отчаливать, по кусочку, – в инобытие?».
– А ты много стихов помнишь, – сказала Алина.
– Чересчур. Особенно чужих. Прочтёшь там, в дневниках, мы с Учителем много об этом говорили: как скрытый мелос, расплесканный во Вселенной, в поиске воплощения находит проводника, через которого изливается. Иногда ночью вскочишь и слышишь. Мука. Изредка, правда, сладостная… К примеру, тычется новая мелодия, ещё не узнанная. Она существовала вечно, до тебя, но тебе поручили её извлечь из некоего светящегося яйцеобразного объёма. Ты её словно угадываешь и, зачастую мучась, тянешь сюда, в мир, пытаешься оформить. И – как на игле, жить без этого уже не можешь. В общем, вся жизнь на это и ушла.
– Не вся ещё. Поживи.
– Кто знает?..
– Сенечка, ты такой тонкий…
– Я толстый. Но нервный. «Грустный и нервный мальчик…»
– Просто очень эмоциональный.
– Ты ёжиков любишь?
– А кто их не любит?
– Есть такой анекдотец. Сидит ёжик на пне и медитирует: «Я сильный… Я очень сильный… Я невероятно сильный…» Мимо идёт мишка. Бац ёжика лапой! Ёжик летит и продолжает медитацию: «Но я лёгкий!.. Я очень лёгкий!.. Я невероятно лёгкий…»
– Буддистский такой ёжик. Ты думаешь, это про тебя?
– В смысле «я толстый, но очень нервный»? Нет, я, пожалуй, не ёжик… Я мишка.
– Тогда ёжик – это я.
– Ёжик в тумане. Заблудившийся и растерявшийся.
Алина с лёгким прищуром, угадывавшимся при тусклом свете далёкого фонаря, тихо сказала:
– Ты мишка тонкий и нежный.
– Не бывает таких мишек.
– Ты же – есть?
При очередном поцелуе скрипкин футляр, который Аля несла в левой руке, не успел ускользнуть и оказался защемленным рвущимися друг к другу телами. Прямо там.
– Скрипка, давайте жить вместе, – выдохнул Плотов Алине в губы, уже целуя.
Она засмеялась, не отнимая рта.
6
Несказанное предощущение чего-то невозможного, но вот – становившегося реальностью, настолько переполняло Плотова, что он даже почти успокоился. Ему столь много и высоко хотелось объяснить Алине, он так ясно видел весь этот массив чувств и слов, что сразу запнулся, внутренне обозревая его.
Примолк и поймал её взгляд сбоку-снизу. А как сказать? Она ведь всё равно не поверит. Может принять его слова за пьяный трёп, за минутное суесловие безкостного языка, за «литературу». Слушать-то ей будет скорей всего приятно, но дело – в другом.
– У меня нет задачи «всенепременнейшим образом» соблазнить тебя, распустить павлиньи перья, – Плотов говорил с уверенностью и свободой странника, идущего по горному плато; он был высоко, но на равнине. – А потому я счастливо спокоен. Скажу простую правду, и других слов пока нет: у меня крышу от тебя сносит.
– Да уж, если бы я тебя сегодня не «затащила»… – мягко и вместе с тем иронично, вроде бы недоверчиво возразила Аля.
– Не вижу противоречия… А кто вообще кого может затащить против воли? Кто кого может чему-то научить? Человек может лишь научить-ся и затащить-ся. Нет?
Плотов подумал: она возвращает ему его самого, возвращает его родной с детства город, неожиданным образом претворяя в жизнь давно ставшие иными улочки-дома, а также изменившихся и даже покинувших мир персонажей. Её явление возвращало Плотову его, живого, снова в полноте поворачивало лицом к огромной, непознанной, пока ещё предстоявшей жизни – как в юности.
