Нас остановили на каком-то безлюдном разъезде. Прошло два часа, но мы все еще стояли. Темнело, а мы стояли.
Дул ветер, скрипели по песку насыпи чьи-то шаги.
Что случилось, почему стоим? Спросить не у кого: проводник давно ушел. Встречный, что ли, ждем? Или уголь кончился?
Кое-кто из соседей по вагону улегся спать. В соседнем купе то и дело перекатывался смех; остроглазый парень с пустым рукавом рассказывал попутчикам фронтовые байки и анекдоты.
Цветков забрался на вторую полку, пристроил под голову рюкзак и долго курил, аккуратно пуская дым в вентилятор. Потом достал из рюкзака какую-то еду, пожевал и плотно завернулся в шинель, выставя наружу небольшое хрящеватое ухо. Вроде уснул.
Нас с Филенко тоже клонило ко сну.
– Лягайте, товарищ лейтенант, – предложил ефрейтор. – Я покараулю.
– Потерплю, – ответил я. – Лучше сперва ты.
– Та я шо, я звычный…
Так и сидели мы оба до полуночи. Лишь тогда уже тоном приказа я предложил Филенко ложиться спать. А под утро ефрейтор сменил меня, и я поспал часа три.
Завтракали всухомятку; бачок с кипятком в конце коридора опустел еще вечером. Лишь Цветков, разложивший отдельно на лавке свою снедь, раза два отхлебнул что-то из плоского немецкого термоса. Все, что он делал, было аккуратно, педантично. Что-то неуловимо чуждое проглядывалось в его облике, поведении.
Потом я пошел выяснить обстановку. В головном вагоне собралась вся поездная бригада. Седой проводник приветливо кивнул мне.
– Выспался, сынок?
– Как дома, даже не качает. В чем дело?
– Стоим!
– А почему стоим?
– Да, говорят, фриц мост нарушил.
Я вернулся в свой вагон. Проводник крикнул вслед:
– Старший-то ваш здоров? Вчера скучный чего-то был. Я уж думал, не приболел ли.
«Старший» – это Цветков. Ведь старик не знает, что тот едет на фронт не по своей воле…
День снова был теплый. Солнце так и лилось по небу, синему, без облачка. А нас это не радовало. Ясный день, значит, лётный.
И правда, вскоре грянуло:
– Воздух!
Люди выскакивали из вагонов, катились с насыпи.
Рванулся к выходу и Цветков. Филенко спокойно встал у него на дороге. Я сказал:
– Цветков, давай лучше сразу условимся: без нас ты ни шагу. Ясно?
Арестованный усмехнулся.
– А если бомбой жахнет? Тогда, пожалуй, и расстреливать некого будет. А, лейтенант?
Втроем мы добежали до ближнего леска. Но два «мессера», стремительно промчавшихся на большой высоте, даже не обратили внимания на наш состав.
Люди медленно, хмуро вглядываясь в небо, выходили из лесу. Возвращаться в вагоны до темноты никто не собирался.
Мы втроем двинулись к одинокому домику путевого обходчика. Дорогой Цветков философствовал:
– Бомба, она в законах не разбирается. И арестованного, и конвоиров в одну яму уложит. Так что, лейтенант, лучше судьбу не испытывать…
К чему это он? Налета испугался? Нет, на труса он не похож, вдруг Цветков сказал:
– Стойте-ка, ребята. Давайте потолкуем.
Я остановился.
– О чем?
– Погоди, лейтенант, послушай, вот вы ведете меня, а зачем ведете, думали? Ну, шлепнут меня, вам-то какая корысть?
В голосе его слышалось что-то вроде раскаяния. В первый раз я видел, что Цветков волнуется.
– Отпустили бы вы меня, а, ребята? Там скажете: «Угодил под бомбежку» или «Убит при попытке к бегству». Вам видней…
– Значит, тебя на все четыре стороны, а нам отвечать?
– Я ж не враг! Сами знаете, что нашего брата губит: водка да баба.
«Вот куда ты гнешь, голубчик! Интересно!»
