В основном он говорит о генерале: его таланте мореплавателя, отваге в бою и огромных богатствах в трюме, которые принесут честь и славу не только ему, но и каждому моряку, который вернется с ним к берегам родной Англии.
Музыка внизу умолкает. Но пройдет еще два поворота часов и треть, прежде чем в каюте появится генерал. Он коротко кивнет мне, желая доброго вечера, и дружески поболтает с Диего. Потом над тазиком умоет руки и лицо водой из кувшина, поковыряет в зубах серебряной зубочисткой. А потом мы втроем будем укладываться на ночь: двое лягут на кровати, один на полу.
* * *
Сегодня Диего приходит, когда музыканты еще и не начинали играть. И, против обыкновения, с пустыми руками. Ни конфетки мне, ни финика, ни лакомства с генеральского стола.
Я поднимаю взгляд от рубашки, на которую ставлю заплатку, сидя с ногами на кровати. Света мало: всего одна свеча. Глаза устали. Я моргаю.
– Добрый вечер.
Он закрывает дверь и говорит, не поворачиваясь лицом:
– Я обещал тебе, что мы закончили дела в Новой Испании. Но нам придется сделать еще одну остановку.
Я втыкаю иголку и встаю.
– Где?
За окном каюты темно. Низкие облака, луна еще не взошла. Сердце колотится. Я считаю в уме. Семь дней пути из Зонзоната.
– В Уатулько, – говорит он. – Чего ты испугалась?
– Я не испугалась, – возвращаюсь к кровати и снова беру иголку, но руки дрожат так, что шить я не могу.
Внизу, в кают-компании, музыкант настраивает виолу. Мелодия течет, поднимаясь и опадая, как ветер. Я окончательно бросаю шитье и сажусь на руки, чтобы унять дрожь.
– Просто меня там знают.
– И что?
Он наводит порядок в каюте, подбирает с пола книги и ставит их на место или складывает в аккуратные стопки. Бронзовый глобус, с которым я играла, со стола отправляет на полку к астролябии.
– Ты знаешь, как наказывают за побег, – говорю я ему. – Но меня ждет худшее: я не просто беглая, я сбежала с еретиками.
– Здесь они не имеют власти.
– А если захватят корабль?
– Не захватят. – Он собирает карты и документы и складывает их в морской сундук генерала.
Снаружи доносится последний призыв перед сменой вахты, звонкий голос мальчишки, дрогнув, дает петуха. Топот матросов, бегущих с орудийной палубы наверх по трапу в середине корабля, кто-то тяжело спрыгивает с реи, сотрясая палубу.
– Испанцы нас не ждут, – говорит Диего. – Они беззащитны. Это не мужчины – они трусливы, как женщины. – Он бросает на меня взгляд, значение которого я не могу разобрать. – Мягкотелые, как спелые фиги. Мы можем делать с ними все что угодно.
К виоле присоединяются дудка и барабан. Музыканты заиграли быструю веселую джигу. Снизу доносится смех и стук кувшинов и кубков по столу. Меня не зовут туда танцевать с тех пор, как генерал объявил меня своей.
Я собираю шитье и кладу в сундук у окна.
По правде говоря, испанцы действительно ослабили бдительность. Индейцы больше не оказывают сопротивления. Симарроны, сбежавшие от рабства, и носа не кажут из своих окруженных ловушками фортов в горах. Враг, способный дать отпор с оружием в руках, стал редок.
Но в голове продолжают крутиться ужасные мысли.
– В Уатулько есть судья, злобный как сам дьявол. Он подмял под себя весь город. Рабов тащат к столбу для порки без всякой причины. Я была там три недели назад, и на виселице болталась девочка.
Диего замирает у полки с поднятой рукой, руки у него обнажены, и видна ямка плеча.
– А что, если генерал высадит меня на берег в Уатулько? – Я больше не в силах скрывать свою тревогу. – Тогда мне конец.
