* * *
Здесь я познакомилась с пажом и узнала, почему он так богато одет и почему дон Франсиско изо всех сил старался продемонстрировать ему хорошие манеры. А заодно и почему ему позволяется врываться в генеральскую каюту без стука.
Потому что они родственники, двоюродные братья, как любит напоминать мне Джон при каждом удобном случае. А подобный случай выпадает часто, поскольку паж приходит сюда всякий раз, когда уверен, что застанет меня одну. Например, когда генерал осматривает снасти на палубе с Диего или беседует с капелланом перед вечерней молитвой.
На вид ему около четырнадцати. Волосы темными локонами спадают на узкие мальчишечьи плечи. Между кузенами даже можно найти сходство – теперь, когда я знаю, куда смотреть. У них одинаковые носы и линия подбородка, а вот глаза не похожи: у Джона глаза темные и смеющиеся.
По словам мальчишки, это его первое морское путешествие. Он рассказывает о матери, которая ни в какую не хотела его отпускать, о сестрах, которые, провожая, махали ему нижними юбками, и на фоне голубого неба те были видны за многие мили, пока он шел один пустынной дорогой к морю. Об умершем отце и о знаменитом двоюродном брате, который является для него кем-то вроде божества.
Он болтун, этот мальчишка. Слова бьют из него фонтаном, как вода из открывшейся в трюме течи.
– Должно быть, твоя мать испытала облегчение, когда ты отправился в плавание не с кем-нибудь, а с родственником, – говорю я, глядя на суровое лицо генерала на портрете над нами.
Он качает головой.
– Ничего подобного. Мама сказала, что знает, каких приключений ищет кузен на свою голову, и не желает, чтобы я в них участвовал.
– Почему ты не послушался матери? – удивляюсь я.
– Он нуждается во мне. – Джон с гордостью кивает на портрет генерала. – Ну, не то чтобы во мне, но в моих рисунках. Для бортового журнала.
Я так понимаю, что все прекрасные картины в каюте, за исключением, вероятно, портретов, написаны им. Для своих юных лет он прекрасный художник. Он зарисовывает побережья и очертания земли, любопытных животных и людей, которых они встречают.
– Когда мы вернемся домой, их увидит сама королева! – Он гордо выпячивает худую грудь. – Хочешь, покажу еще? – И Джон становится на колени у сундука в ногах кровати прежде, чем я успеваю ответить «да».
Он достает рисунки и бережно кладет их на стол. Я беру шаткую табуретку и сажусь рядом, покачиваясь в такт волнам.
Вот черные утесы нависают над желто-красным кораблем, который швыряют чудовищные волны. Индейцы в юбках из птичьих перьев, вооруженные копьями, луками и стрелами. А вот изображение морских котиков, греющих животы на солнце, настолько живое, как будто я наблюдаю за ними через окно каюты.
А этих созданий я видела в Перу. Огромное стадо смотрит на меня. Я понимаю, что надолго застыла над рисунком. Джон кашлянул.
– Тебе нравятся овцеверблюды[13].
– Они так называются?
– А почему нет? Тела как у овец, но длинные шеи. Ты была в Перу?
Я качаю головой.
– Они там везде. Выглядят странно, но ужасно сильные. И плюются, как матросы. Индейцы используют их как мы лошадей. А еще они вкусные.
– Ты их ел?!
– Мы страшно оголодали. Больше месяца не видели ничего, кроме вяленого мяса пингвинов.
– Что такое пингвин?
– Большая птица. – Он показывает рукой себе до пояса. – С белой головой. Пингвины не умеют ни летать, ни быстро бегать, чтобы спасти свои жалкие шкуры. У меня где-то здесь был рисунок.
