Морщинки расправились; старушка выпрямилась… стан, плечи – высокая; в мешочке у нее каблучки лежали – и через минут несколько при полном параде оказалась старушечьем. Платок барски сбросила и пошла напрямую в трапезную. Залезла грязной рукой в чан с капустой – по локоть запустила – через час только губы сморщились и захрустели капустные квашеные струнки под зубами – хорошо думалось Александре, пока рука ее в чане квашню квасила.
Весь следующий день Прасковья ходила за Александрой по пятам.
– Ты куда? – твердила. – Раз туда – и я туда…
Доходили они до леса, до дома Малахитового, – травка – канавка – спуск – камешек в каблучке, земляничка… птичка… Под вечер распогодилось краше прежнего.
Александра во время чтения молитв сестрами сидела на скамье. Вдруг вскочила. Прасковья к ней:
– Ты куда?
– Туда! – раздался уверенный, скриплый и мерзлый голос, немного проснувшийся и весенний от вечернего солнышка, сутуло подпевающего осени.
Прасковья опять к ней:
– А меня возьмешь?
Сестры не двигались в изумлении.
– Возьму! Платок мой захвати, и пойдем!
Прасковья кошкой прыгнула на матушку – туда, где в ее материнском одеянии платок затерялся сегодня. Скорая на любую помощь, Екатерина от усердия застудила поясницу и платком ее к вечеру перевязала – спросив Александру пять раз, десять – прождав ответа… Жамкание – чем не ответ! Однако совесть Екатерину мучила не на шутку. – И тут дикий прыжок откровенного лесного зверя валит ее с ног и ударяет головой о деревянную горку с крестом Спасителя.
– Спасибо тебе, Господи! – кричит Екатерина. Взгляд ее ловит в куполе дыхание осени. Она прощается со склонившимися над ней, ничего не понимающими сестрами. И глаза ее перестают выражать кусочек жизни. Александра, слегка отстраняет сестер, крестится над неподвижным дыханием и умело закрывает глаза матушки смуглой от грязи ручкой.
– Температура тела по сезону, – произносит громко среди ужаса и слез.
Никто не разыскивал вечером Прасковью, не думал ее наказывать, а хотели просто повесить на высокой осине, когда все закончится, хотя закончилось оно все сразу – и дальнейшее – кто посадит цветы на могиле – не имело большого значения.
Прасковья бежала через лес с быстротой решившегося человека. Мысли не терзали ее – ей казалось, что терзают. Нет, она не подпускала их по совету батюшки Василия. Более ни о ком она не думала; ничего не вспоминалось кроме последнего сна. В худенький узелок собрались старенькие вещи да луковица с картофелиной. Пара новой обуви тоже зашла – на дно – под платье. Пальто она надела на себя, валенки повесила было на шею, тяжеловато – оставила. Нога ее шастнула за порог, – и хвать кто-то ногу – и тащит, тащит на крыльцо – вытягивает. Прасковья за притолоку низенькую в сенях держится, темно, не видно ни зги.
– Не боись! – прикрикнула, как запрягла, Александра… – Я же сказала – «возьми платок и пойдем». Платка моего нам обеим хватит, не набирай столько. И с дядей попрощаться надо.
Разозлилась Прасковья не на шутку:
– Отдайте матушке свой платок!
Александра оторопела от слов ее.
– Успокойся! С ней платок. Я и не думала – вырвалось словечко не к месту.
Прасковья, чувствуя перед собой в темноте Александру, – не узнавала – ни голос, ни манеру – странное видение.
– Не призрак я! Батюшка Василий, сын мой дорогой, велел привести тебя именно сегодня. Не люблю я расспросы о жизни и других людях, поэтому не говорила ни с кем. Дни я перепутала, – вот что, девочка, – завтра за сегодня приняла… О, быстрый! Митрий с кобылкой…
