В доме на берегу - страница 25

, решил оставить «как есть» такое важное для дома строение, но полностью переосмыслил сад, превратив гостиную в чайную комнату и завесив дверь с замком диким виноградом. Модный когда-то вьюнок, жадный до воды гиацинт, рдяный осенью клен и засыпанные сосновыми иглами дорожки на виду у мальвы – всему находилось применение в постоянно изменяемой им концепции сада. В полнолуние в саду не было главного – заботы хозяина о домочадцах – о дочерях, наполовину осиротевших после смерти его жены. Пережив многое, в том числе Кантоское землетрясение, Мунэхару больше сосредоточился на сводном брате Котаро, сыне наложницы отца, автоматически становившемся его прямым наследником в случае отсутствия у него в будущем сыновей. Сказка о Спящей красавице и чудовище развлекла его угасшее воображение только на время. Не здоровой и не больной (одержимой сном) девушке он оказывал покровительство, памятуя отношение к ней любимого брата: неужели этого мало? И вдруг Мидори открыла перед ним целый мир и, приехав к нему с кроватью, заняла место законного, ни на что не годного буддийского алтаря с фотографией отца – и второго – синтоистского – с изображением мифического императора Дзимму! Он был омыт с головы до ног ее предсмертным дыханием, благословлен и прощен. А что он сделал для билета в рай? Всего лишь убил ее. Эта загадка его жизни превосходила пятнадцатый камень сада Рёандзи. Но что было делать с ее предсмертной просьбой – стать защитой для маленькой слабой Прасковьи?! Если просто выдать ее замуж, как свою дочь, или отдать в монастырь, она, непривычная к японским реалиям, чего доброго, опять сиганет с храма. Отпустить? Бросить на произвол судьбы в стране, где нет никого бесправнее женщины? Сбыть чужим людям ее национальности – такую хрупкую, юную и не разбирающуюся в тонкостях нравственного закона…

Прасковья проспала в доме неприступного самурая пять месяцев. Ее комнатка была отделена от комнаты хозяина прекрасной живописью убираемых наутро стен. Ухаживали за русской девушкой русские руки православной монахини, выписанной по рекомендации из столицы. Монахиня Елизавета («матушка») явно имела на нее в будущем виды. Мунэхару умел читать по глазам и ходить сквозь стены – все и происходило у него как на ладони. В каком-то смысле Котаро остался повинен в духовном нестроении Праджни-Прасковьи, следовательно, она уже имеет отношение к роду Тоётоми Хидэеси, третий век служащему императорскому дому, не отрицая легендарное родство с кланом Фудзивара![23]

По священным самурайским клановым обязанностям Тоётоми Мунэхару должен был оставить рассуждения и явиться в столицу, где его, вероятно, ожидало повышение в должности. Долго ожидаемое повышение коснулось самурая крылом после выхода на мировой экран кадров с его картинным уходом от разговора с корейско-японской интеллигенцией, организованного обществом Кокусай на фоне синтоистского святилища в день праздника… После вопроса «А что вы думаете по поводу развития Маньчжурии Китаем и вообще про развитие Азии?» он резко положил остывать на землю мечеобразные ирисы и с достоинством покинул собрание, нестоящее его пути воина. Благодаря трепещущему, живому взгляду, собранному, словно нектар, в объектив камеры, вражьи голоса не посмели следовать за героем Японии в Корее, за вызовом, брошенным миру в нарастающей грозовой атмосфере вокруг Манчжурии простым рыцарем страны восходящего солнца. Император лично пересматривал захвативший мировую общественность киноочерк с автографом чудесного взгляда. Прежние заслуги перед родиной не дали Мунэхару крылатой славы «поэта земли храбрости», «победителя силой взгляда» – мужественно посвященного Мидори взгляда, превратившего ее в божество-ками – посмертная награда японского солдата!