– Да, номер четыреста пятнадцать. У его переводчика Нариты – четыреста шестнадатый. Мы должны определиться, где проводить опрос.
– Этот Игнатьев – шишка большая?
– Начальник какого-то управления их госкомитета по рыбе. Я думаю, что в управление его пока вызывать не надо.
– Согласен. Я даже готов с ним переговорить в отеле. С Наритой тоже. Может, даже с ними обоими сразу.
– Остальных будем вызывать в управление?
– Ресторанных товарищей и местных жителей – думаю, да. А с рыбачками поедем разговаривать на судно, так будет лучше.
– Как скажете.
– Начнем после обеда – пускай они поспят. Сейчас все равно от них толку не будет. А пока давайте показывайте, что здесь к чему. Я покручусь здесь до десяти, а потом поеду разбираться с этим, как его… вы утром сказали…
– С Елизаровым. Он у нас на предварительном содержании. Его надо еще раз допросить и отвезти в иммиграцию – пускай они потеют. Я полагаю, что нам сейчас заниматься им не с руки.
– Я сам посмотрю, с руки или не с руки, хорошо? Если вы, капитан, не возражаете, конечно.
Не люблю я этих инициативных местных. Конечно, я сам прекрасно понимаю, что усложнять сейчас свою жизнь лишними разбирательствами с морячком, сошедшим на берег без бумаги, совершенно ни к чему. Но Осима не должен – как там Ганин учил? Лезть раньше папаши в огонь, так, что ли?
Пока мы кружили вокруг гигантского стола, эксперты продолжали фотографировать остатки вчерашнего пиршества и упаковывать каждую тарелку с объедками в отдельный пакет. Недоеденного осталось прилично.
На месте, где сидел Грабов, тарелок уже не было. Я сел на его стул. Значит, слева был Игнатьев, справа – Мацумото. Вот Грабов берет – чем, кстати, берет, вилкой или палочками? – ломтик фугу, который неведомый пока доброхот присыпал чем-то вроде цианистого калия. Вот он запихивает его в рот, жует, глотает. Вот его поражает исключительной силы спазм. Боли пока никакой нет, просто каменеют мышцы сначала горла, следом – нижней части лица. Затем холодные металлические клещи зажимают грудную клетку, ноги становятся ватными, руки – бумажными, глаза начинают вылезать из орбит. И только в самом конце этого экзотического шоу в поэтике немецкого экспрессионизма жертву пронзает неимоверной остроты боль, но испытать ее ей суждено лишь на мгновение.
Подошел Осима.
– Вот именно здесь он и сидел.
– Чем он брал фугу, вилкой или палочками?
– Палочками Грабов пользоваться умел – в Японии он давно стал своим человеком. Вчера ел как палочками, так и вилкой. И то и другое сейчас в лаборатории. Конкретно фугу, по показаниям свидетелей, он брал палочками.
– Пойдемте в кухню.
Кухня была самой обычной и ничем не примечательной. Стандартные металлические столы для разделки продуктов и приготовления блюд, две восьмиконфорочные плиты, три огромных холодильника, шкафы с утварью. С ночи все пищевые запахи уже растворились, сейчас в кухне пахло только прогорклым растительным маслом из двух огромных сковородок.
– Что здесь жарили?
– Вчера подавали темпуру и карааге, – отрапортовал Осима, захлебываясь слюной.
Упоминание обжаренных в тесте кусочков рыбы, овощей и курицы, очевидно, напомнило Осиме о том, что он толком не завтракал. Я же вспомнил о вчерашних спагетти с лососем и гребешком и тоже с трудом подавил прилив слюны во рту.
– Вы завтракали, капитан?
– Да так, если это можно назвать завтраком…
– Давайте пойдем поедим чего-нибудь. Не будем мешать вашим ребятам, они без нас лучше справятся.
