Того, что пьют обычно стопкой,
хватив из кружки из пивной,
стеклянный, оловянный, стойкий,
солдатик банды выпускной,
я шел сквозь бал. Теловерченье
таило сладостный искус.
В раздельном подлом обученьи
был свой кривой, но твердый плюс.
Шарфы с неведомою целью
с девичьих вдруг слетали плеч.
И завуч видел панацею
в том, чтобы классы уберечь
от непредвиденных событий,
верней, предвиденных лишь им,
врагом и знатоком соитий,
объятий недругом большим.
Но он один, а классов много.
И под июньскою луной
в стенах учебного чертога
то знанье познавал иной,
какое в школе нам когда-то
изображали так смешно,
что пестик нынче виновато
глядел с учебного панно.
И школьница в зеленом платье,
мне что-то в ухо лепеча,
на узкой – для начальных – парте
вонзала ногти в плоть плеча.
Но после оказалось это
к любви не ближе, чем в ту ночь
смотрящие на нас с портрета
тычинки, пестики и проч.
И вышли мы из спальни класса
пустыми. Та же суета,
Глиера вальс иль марш Покрасса
куда-то звал: теперь – куда?
И липовый снежок бурана
скользил по куртке школяра.
И было ясно: рано, рано!
Того ясней: пора, пора!
