Каждый раз это повторялось, как проклятие: её голос, вначале звонкий и живой, растворялся в тишине, словно эхо в пустоте. Собеседники уходили раньше, чем успевали расслышать её – их взгляды тускнели, жесты становились механическими, а смех превращался в вежливую гримасу. Инна ломала себя, как хрустальную вазу, пытаясь собрать осколки в подобие «интересной» девушки: шутила через силу, выдумывала истории, делилась сокровенным, словно бросала алмазы в болото. Но их глаза, холодные и плоские, словно озёрный лёд в декабре, говорили яснее слов: «Ты – скука. Ты – ничто».
Она помнила, как тело немело от их равнодушия. Каждый раз, когда кто-то внезапно прерывал диалог фразой «Мне пора», в груди расцветала червоточина. Она становилась призраком в чужих историях – прозрачной, неосязаемой, забытой ещё до финала. Чем отчаяннее она цеплялась за их внимание, тем сильнее отталкивала, будто её тоска была заразной. Руки, желавшие обнять, застывали в воздухе, как ветви мёртвого дерева. Слова, которые должны были сблизить, падали на пол, разбиваясь о каменное молчание.
А теперь Александр…
Его смех с Анной звенел, как колокольчики на ветру, раня её тишину. Они перешёптывались, создавая вокруг себя барьер из шуток и взглядов, сквозь который Инна не могла пробиться. Она стояла в стороне, прижав ладонь к стеклу их счастья, словно нищая у витрины с недоступными сокровищами. Вокруг кипела жизнь – тёплая, сочная, настоящая – но её душа оставалась в вакууме, где даже слёзы не находили выхода.
И тогда, в самой глубине, где уже не осталось сил кричать, забилась та жалкая искорка:
«А вдруг…».
Но даже надежда теперь была похожа на издевку. Что, если это последняя попытка сердца не сгореть дотла? Что, если все эти «может быть» – лишь отсветы угасающего сознания, не готового принять правду: её любовь обречена быть музеем без зрителей, песней без слушателей, письмом, адресованным в никуда.
Инна впилась зубами в губы до боли, словно пытаясь запечатать крик, который рвался наружу. Всё её тело стало маской – поворот головы в сторону, скользящий взгляд, искусственная небрежность в жестах. Но внутри бушевал ад. Уныние, как тяжёлый свинец, заполняло жилы, а завороженность глодала душу, будто голодный зверь, пойманный в клетку из собственных иллюзий.
Они смеялись. Александр и Анна. Их смех был лёгким, как полёт мотыльков в летний полдень, а истории, которыми они обменивались, сплетались в кружево, недоступное для чужих. Их мир дышал синхронно, а её сердце билось вразнобой, как сломанный метроном.
«Почему?»
Этот вопрос звенел в ушах, как колокол. Почему её слова, даже самые откровенные, проваливались в пустоту, как камни в бездонный колодец? Почему каждое «привет» оборачивалось прощанием, а взгляды, полные первоначального интереса, тускнели быстрее, чем свеча на сквозняке? Она вспомнила свои первые встречи – те, где надежда ещё парила, как бабочка над пламенем. Тогда она верила, что её странности – это загадки, а молчание – глубина. Но теперь понимала: её душа для других – как книга на забытом языке. Красивые символы, но никому не хочется тратить время на перевод.
Хуже всего было то, что с каждым разочарованием она теряла части себя. Как будто кто-то вырывал страницы из её собственной истории. Первая встреча – оборвана на полуслове. Вторая – сожжена дотла. Третья – рассыпалась в прах при первом прикосновении. Теперь, глядя на Александра, который теперь не замечал её вовсе, Инна осознала: она стала призраком собственных ожиданий. Её любовь – это спектакль без зрителей, где она и режиссёр, и единственный актёр, и тот, кто гасит свет в пустом зале.
