Над нами плывут низкие тяжелые облака. Так близко, что кажется: вот руку протяни, и она погрузится в густое водяное марево. Когда солнце окончательно скрывается, облака превращаются в черные клубы, напоминающие дым. Они так плотно лезут одно за другим, что ни звёзд не видно, ни луны. Становится прохладнее с каждой минутой. Лежать на гудроне то ещё удовольствие. Но никуда не денешься. Здесь, на крыше, матрасов никто не приготовил.
В городе где-то идет стрельба, слышна трель автоматов, гулкое уханье пушек. Пару раз бахнуло и взорвалось – узнаю РПГ. Ещё слышны хлопки, – это подствольные гранаты или обычные, издалека не разобрать. Главное – тут пока тихо, никто не стреляет. Это значит, у нас есть время отдохнуть, подумать. Дождаться, наконец, решения командира. Я думала, что на войне всё очень быстро. Оказалось совсем наоборот. Минуты яростных схваток, а потом долгие часы ожидания.
Мы с Митей уже неделю на войне, и вот же парадокс. Если время в течение дня или ночи тянется порой медленно, то в целом летит быстро. Сутки за трое обычной армейской службы. Хотя о чем я? У меня на этот счет мнение дилетантки. Не успела я много пробыть в той части, откуда сюда рванула. Но зато здесь всего за неделю довольно быстро научились отличать по звуку один вид стрелкового или тяжелого вооружения от другого, покрупнее и разрушительнее.
У меня даже своя философия появилась. Может, она глупая и женская, но зато моя. Вот пуля, например. Она ведь что? Если пистолетная, небольшого калибра, то «шкурку продырявит», как у нас тут пошутить любят некоторые. Автоматная – эта, конечно, в теле бед наделать может куда покрупнее. Особенно если попадётся какой-нибудь урод, который надыбал разрывных и шмаляет ими, как хочет. Пулеметная пуля натворит ещё больше. Но от них ещё укрыться можно, спрятаться. Постараться, по крайней мере. Вот если миномет бьет или пушка, и того хуже ракета или снаряд, не говоря об авиабомбе, – тут можно всем подразделением прилечь и не подняться.
Потому пришлось нам с любимым привыкнуть к звукам войны, чтобы знать, когда бросаться в укрытие, а когда можно просто подвинуться в сторонку, за какую-нибудь бетонную хреновину, которую не прострелишь из автомата. Слух, как и зрение, тут главные чувства. Нюх на третьем месте. Пыли и дыма столько, что порой вообще ничего носом не ощущаешь. Правда, у нас немного шумит в ушах. Грохот за эти дни такой стоял, что обоих контузило по нескольку раз. Несильно, конечно. Так, до головной боли. Особенно у меня. Я-то к таким вещам непривычная. Была, по крайней мере. Теперь нагоняю «упущенное».
Через полчаса лежания на гудроне наконец получаем от лейтенанта разрешение пойти на отдых. Раньше не мог, что ли, сказать? Мне хочется поворчать немного, но сдерживаюсь. Митя этого не любит. Да и мне не хочется раньше времени казаться ему старой бабкой. Если вообще доживу до этого.
– Свободны до трех ноль-ноль, – говорит командир устало. Глаза красные, как у кролика-альбиноса, говорит хрипло. Курит слишком много, да ещё кирпичной да земляной пыли нахватался, когда его присыпало вчера. Он забрался в воронку, а рядом холмик небольшой. Туда снаряд и бабахнул. Вывернул землю, и накрыло лейтенанта земляной волной. Хорошо, рядом бойцы были. Успели вовремя вытащить. Когда откопали, он долго кашлял. Но, едва в себя пришёл, попросил дать прикурить. А теперь опять кашляет, бедолага.
