Возвращаюсь к рукописи и с ненавистью ставлю запятую, которой нет на положенном месте.
Шабуров сидит тихим зайчиком и о чем-то думает. Затем оглядывает комнату и вскрикивает:
– О-о, позвоню-ка я в кукольный театр! Там его точно знают.
В трубке слышны длинные гудки.
– Может, обедают, – предполагаю я.
– У тебя все обедают, придурок.
– Сам придурок, – снова утыкаюсь в рукопись.
Не слушая вопли Шабурова, который просит дать ему телефон студенческого театра УПИ, где точно знают телефон Махотина, вычеркиваю полстраницы мелодраматического рассказа, без которой текст превращается в мрачную фантазию садиста-упыря. Рассказ мне начинает нравиться. Надо убедить автора в необходимости такого сокращения.
– Чай будешь? – спрашивает меня наборщица Света.
– Буду, – отвечает за меня Шабуров, и мы идем пить чай.
В вазочке лежит печенье, а рядом на бумажке сахар.
– Раньше я клал в стакан три ложки сахара, – рассказывает Шабуров. – А теперь только две.
Я ем печенье и молчу. Хочу домой.
– А брат мой Игорь клал в стакан восемь ложек сахара! Да-да, – кивает головой Шабуров на удивленные крики Светы, которая вообще натура легко возбудимая.
– Из них три ложки сахара не растворялись, за что брата моего Игоря пороли. Но все равно чай был сладок, как сироп. А я кладу две ложки сахара, – продолжал Шабуров. – Вот, одну кладу, – насыпает. – И вторую, – насыпает вторую.
– И диабетом его пугали, и что кишки слипнутся, – и все ничего. Игорь пил чай с восьмью ложками сахара, и никто не мог отучить его от этой привычки.
Шабуров пробует чай и добавляет третью ложку сахара.
– Ну все, мне пора домой, – прощаюсь я и выхожу из кабинета.
А дома, как часто бывает, мутный запах сигарет, стол, заваленный объедками и бутылками, неизвестно откуда появившиеся гости. Много, слишком много их на мое необжитое сердце, которому и двоих бы хватило. А еще лучше сидеть одному у распахнутого окна и вдыхать свежесть грозовой ночи. Она – как это часто бывает в последнее время – слегка пьяна и внимательна ко мне. Я пью дрянной портвейн, стараясь не замечать развязные приставания ко мне долговязого литературного критика, от которого неприятно пахнет.
Я показываю ей на улицу и говорю:
– Посмотри в окно. Смотри, какая птичка зависла в воздухе и разглядывает нас пристальным взглядом… Посмотри, как походит она на индейку счастья. У нее маленькие крылья и золотой гребень на голове. Разноцветные шелковые ниточки спускаются с ее лапок, и шары надувные, и перья лучезарные. Вся улица смотрит на нее. Одна ты не смотришь! – кричу я.
Близоруко щурясь, она улыбается мне, но в окно не смотрит.
– Ты же никогда не поверишь мне, что к нам прилетала индейка счастья! А она прилетает один раз в жизни, – пытаюсь вразумить ее. – Вот, улетела…
– Наверное, ты больше меня веришь в индейку счастья и тебе не нужно оглядываться в окно? – озаряет меня. Она улыбается. Я целую ее мятое, доброе лицо плюшевой игрушки. Мы счастливы и плачем.
А Курицын хватает газеты, рвет их в клочья и кричит:
– Снег, в городе пошел снег! Хотя какой там снег…
![Bo][ing Day истребить «колхозника»](/uploads/covers/fe/bo-ing-day-istrebit-kolhoznika.jpg)
