Олег сел на пол у шкафа, сказал:
– Идите без меня. Неохота что-то…
– Чего неохота? – удивился Петровский.
– Всю эту свору видеть и руки перед ними вверх поднимать.
– А когда они сюда придут? – спросил Петровский.
– Пусть приходят.
– Я тоже… Мне туда не хочется, – проговорил Саша.
– Воля ваша. – Петровский сунул руки в карманы пальто. – А мне надо. Детей еще надо вырастить. Ну, все! – Он вышел, прикрыв за собой дверь.
Ударила автоматная очередь. Перемешалась со звоном разбитого стекла. Саша выглянул в коридор, вскрикнул:
– У лифта кто-то на полу! Петровский!
Пока выстрелов не было, они втащили тело в коридор.
– Жив! – вскрикнул Саша.
– Кажется, убит.
– Во, ё… – Саша выпрямился, посмотрел на Петровского: – И так вот…
Олег расстегнул на убитом пальто и пиджак, сунул руку во внутренний карман, еще теплый.
– Документов нет.
– Мы с ним в первые дни у костра сидели, – говорил Саша. – Он на Профсоюзной живет… Жил.
И все иное было на этом страшном белом свете уже без нее.
Десятка два парней неровным строем тяжело шлепали по мостовой, и кто-то спрашивал:
– Гриш, а на кой… ты эту железку с собой тащишь?
Парень смотрел на девушку в белой куртке, распластавшуюся на асфальте, сжимал в руке короткий арматурный прут и говорил:
– Ну, так, на память. Мне его на Тверской дали. Может, я буду внукам рассказывать, как Ельцина и демократию защищал.
Высокий моложавый генерал в полевой куртке и сапогах ходил быстрыми нескладными шагами по стриженой траве стадиона, вглядывался в лица схваченных баррикадников, свирепел от их ненависти к себе, от одной мысли, что вот есть они такие, сами для себя все решающие, выхватывал из шеренги одного за другим и приказывал увести. Смотрел, как уводили их к белеющему в темноте бетонному забору и брезгливо отворачивался, ожидая треск автоматной очереди. Увидит ли он потом, через много лет, угасающим своим разумом те полные ненависти глаза? Кто знает…
Два армейских газика подкатили к подъезду. Из первого выскочила охрана. Из второго вылез грузный военный в шинели. Из окна раздались крики. Военный остановился, посмотрел наверх, на зарево пожара под темнеющим небом, приказал коренастому подполковнику:
– Давай сюда ночью с пяток машин и черные мешки. И все с первых этажей к утру убрать.
– А сколько мешков?
– Ты чего? Ё… Я-то откуда знаю?
– Можно баржу подогнать с Южного порта.
– Это – твое дело. Только, чтоб через сутки ничего тут не было.
– Лучше бы сжечь, – сказал подполковник. – Бензину на первые этажи, да и всё.
– На кой? – не понял грузный военный.
– Может, тогда и сойдет.
– Чего? А кого боишься? Ты чего думаешь?.. Во, ё…
И стояли по окрестным улицам зеваки и глазели на медленно разрастающееся зарево пожара.
И выродки рода человечьего радовались людской боли, страданиям и смертям.
И то ли казалось, то ли вправду было: странные люди приплясывали на мостовой и вскидывали руки к пламенеющему над Москвой небу.
И стояли на пресненских улицах люди, притихшие и печальные, и смотрели, как лютовал пожар, как огонь выбился из оконных проемов и заскользил по стенам. Багряно-черное месиво устремилось ввысь, к темно-синему, звездному небу, грозилось вот-вот ударить его широкой кровяной лапой. Будто преисподняя вырвалась из бездны и возомнила, что может царствовать над человечьим миром.
Они сидели на полу, один напротив другого. За разбитым окном совсем стемнело. Все так же сильно несло гарью с дымящихся верхних этажей. Снизу доносились автоматные очереди.
