Граф сделал шаг к ней и остановился.
– Перестаньте! – рыкнул он. – Вам за это не платят.
– Лучше сделать это, чем зашивать вам ногу среди ночи.
– Я сам могу все зашить.
Он был такой большой, горячий и сильный… Луиза побоялась, что он услышит отчаянное биение ее сердца, заметит, как пульсирует жилка на шее.
Она попыталась думать о Петере, вызвать в памяти его образ. Нельзя забывать, что она вдова, потерявшая мужа меньше двух месяцев назад. И несмотря на это, стоит рядом с полуобнаженным мужчиной и тщетно старается успокоить сердце, часто и громко стучащее под повязкой, стягивающей грудь. Да еще кожу покалывает, и мысли расплываются.
Что она чувствует, возбуждение или стыд?
Разве можно разобрать? Она никогда не испытывала ничего подобного с Петером. Петер, милый Петер, был ее дорогим другом, веселым и приятным в общении. Об их интимных ласках по ночам она почти ничего не помнила. Всякий раз по утрам оба делали вид, что ничего не было. Чтобы не испытывать неловкости.
Но все же она не может предать его память. Ее долг – уважать усопшего супруга, и она не поддастся сексуальному влечению всего лишь через несколько недель после его безвременной кончины.
Луиза выпрямилась.
– Хорошо. – Она с показным безразличием пожала плечами и протянула графу мочалку: – Убирайте за собой сами. Сами вино…
Она замолчала на полуслове, заметив на краю умывальника маленький круглый блестящий предмет.
Государственный перстень Хольштайн-Швайнвальд-Хунхофа.
– Сам… что?
Луиза с трудом оторвала взгляд от кольца.
– Сами виноваты, в конце концов. – Все это было для нее внове. До того судьбоносного октябрьского дня она не знала подобных забот и доверяла слугам уборку всех обрывков и осколков в своей жизни.
– Вы пристыдили меня?
Луиза чуть придвинулась к умывальнику.
– Вряд ли кто-то осмелится пристыдить вас. Тем более я.
– Вы ошибаетесь. Для меня важно ваше хорошее мнение. Уж не знаю почему.
– Вероятно, это влияние виски, которое вы пьете. – Она кивнула на столик с напитками.
К ее огромному разочарованию, граф не проследил за ее взглядом.
– Возможно. Но в вас, Маркем, есть что-то такое… Я должен был уже дюжину раз вас уволить, но почему-то не сделал этого. Признаюсь, что оскорбления, за которые я должен был вас рассчитать, меня забавляют.
Пусть говорит.
– Оскорбления? Я вас оскорбил? – Луиза сделала еще один шажок.
Сомертон опустил глаза и стал загибать пальцы:
– Ваша дерзость, отсутствие уважения, неподчинение прямым приказам…
– Я не дерзок.
– Ваша собака.
Услышав слово «собака», Куинси поднял голову.
– Моя собака тоже вас оскорбила?
Уголком глаза она видела кольцо, притягивающее ее к себе словно магнит. Им невозможно не восхищаться. Завтра утром, когда граф протрезвеет, а утреннее солнце избавит его от меланхолии, он рассмотрит кольцо, увидит надпись, прочитает ее. Его острый ум, несомненно, сложит вместе частички головоломки.
Луиза прикинула расстояние. Осталось два шага. Может быть, три.
Сомертон рассеянно вертел в руке стакан.
– Да, ваш пес тоже оскорбил меня. Он напоминает мне вас – так же не уважает старших.
– Это потому, что у него нет старших. А так это пес высочайших моральных принципов.
– И потом… – Сомертон снова взмахнул пустым стаканом и отвернулся. Луиза сделала еще два шажка к умывальнику.
– Что потом? – спросила она.
– И потом, мне кажется, я знаю, почему все вам прощаю, – тихо проговорил он, глядя куда-то в сторону. – Потому что честного, прямого и преданного человека в этом мире найти очень трудно. Почти невозможно. Это как иголка…
