Не помню, в какой именно момент Клеменс явилась ко мне в одном из бесчисленных ночных кошмаров, в которые она превратила мои сны, даже казавшиеся светлыми и добрыми, приобретали жуткий окрас, как ясное небо перед бурей. Это точно было в один из первых дней пребывания в Гриндельвальде, а возможно, в самый первый, тогда я еще не знала, что предыдущим моим воплощениям, либо же предшествующим фидейям совсем несвойственно являться к ныне живущим. Тот маленький, хоть и крайне существенный фактор оказался сокрыт настолько глубоко, что извлечь его мне удалось не из собственной головы, а из диалога с фидейями, которыми тогда мне лишь предстояло познакомиться. Город будто питал нас, придавал сил, а вместе с тем и увеличивал возможности Клеменс влияния на меня.
Следующее воспоминание всплыло вовремя, явилось предостережением, истиной сути Клеменс, позволило не пойти на поводу у ее сладостных речей, которыми она одарит меня немногим позднее, и не склонить голову перед ее силой убеждения.
– Прости, Клеменс, – кряхтел старик.
Хотя стариком его можно было назвать с большой натяжкой. Статная мужская фигура, несмотря на то что сидела на коленях, морально возвышалась надо мной. Уильям взирал снизу вверх, но умудрялся при этом глядеть свысока, со всеми присущими ему надменностью и холодом. Тонкие губы опущены, придавая его виду суровости и расчетливой жестокости. Он тяжело дышал, я ждала прилива злости с его стороны, но в светлых, совсем как у меня, глазах не читалось ничего.
– За что ты просишь прощения, Уильям? – скрипела я, с трудом сдерживая крик.
Меня разрывала ненависть, в которую обратилась былая бесконечная любовь к тому, кто сейчас так жалко развалился у моих ног. Жалко? С жалостью – так сказать вернее. Это злило еще больше. Он молил о прощении, но я знала – то лишь пустой звук.
– За в… – он скорчился и промычал от боли. – Все… – пытался отдышаться, но вместо этого гортанно кашлял, изо рта нескончаемо сочилась кровь.
Я трепетно хранила, копила слова, и боль ради этого дня, предвкушала сладкое отмщение, думала, станет легче. Хотя бы на йоту. Но внутри что-то треснуло. С трудом сдерживая слезы, я не могла связать больше двух слов. От обиды и отчаяния хотелось вопить во все горло, раздирая его истошным воем, топать, крушить. Все это я сглатывала, не могла показать ему, насколько слаба. Как сломило меня его предательство.
Уильям держался из последних сил, хватался за правый бок, под пальцами по белой рубашке все больше растекался багрянец.
Мне было больнее, чем ему. Всю жизнь.
Воспоминания об этом, о том, что он сделал с моей семьей, со мной предательски не хотели вязаться с образом милого старика, которому бессердечная Клеменс доставляла страдания. Приходилось почти насильно напоминать себе о том, что Уильям – человек, когда-то уничтоживший меня, сломавший мою жизнь.
Вновь ударила Уильяма по лицу, он повалился ниц.
– Кто? Кто она? – надломлено требовала я, но он молчал. – Отвечай. Как ее имя? Где она живет?
– Роуз… Розм…
– Не зли меня, отвечай! – Чем дольше он тянул, тем скорее уменьшалась моя уверенность в собственных действиях. Часть меня уже спасалась бегством от сделанного выбора.
– Розмерта. На… На Хеол Крвис…
– Сразу бы так.
– Клеменс, она пожилая женщина. И очень хорошая.
По щеке Уильяма скатилась одинокая слеза, которая невыносимой болью пронзила мое сердце.
