Не знаю, правильно ли я сделала, упомянув первого пилота, который так и остался скорее всего в рулевой кабине самолета и никогда не сможет дать показания. Но Анохин посмотрел на меня враждебно и как-то злорадно. Я думаю, он знал, что первый пилот мертв.
– Не думаю, что мои слова будут противоречить тому, что покажет Панов, – ответил он тихим, но каким-то интригующим, что ли, голосом, то ли намекая, то ли не умея скрыть, что знает он больше, чем говорит. – Вы, кстати, забыли еще пассажиров, из которых добрая половина видела, что я не участвовал в той драке… Ну, почти не участвовал. Я только столкнулся в проходе из салона в рулевую рубку с этим гражданином, знать которого не знаю и увидел тогда впервые. Мне показалась подозрительной стремительность, с которой он направлялся в кабину пилотов, в которой, как известно, посторонним людям делать нечего. Я, абсолютно его не трогая, просто встал у него на пути, чтобы не дать пройти и выяснить, в чем, собственно, дело. Но он грубо отшвырнул меня со своего пути. Вернее, попытался отшвырнуть. Я вцепился в рукав его пиджака, но он сбросил пиджак и оставил меня за своей спиной. Если бы не вмешался тот неизвестный мне пассажир, не знаю, чем кончилось бы все это. Ему удалось бы ворваться в салон и помешать Панову плавно посадить самолет на воду…
Менделеев слушал его молча и только изредка скептически фыркал.
– Постойте, Анохин, – прервала я. – А зачем потребовалось сажать самолет на воду? Это была вынужденная посадка? Или Панов в одиночку, самостоятельно принял решение посадить на воду исправный самолет и, таким образом, затопить его?
Анохин после моего вопроса занервничал, а Менделеев посмотрел на меня с удивлением и интересом, хотя не могу утверждать, что интерес его был доброжелательным.
– Я отказываюсь отвечать на провокационные вопросы! – заявил Анохин, ерзая в своем углу. – Самолет потерял управление в результате взрыва, устроенного им!
Он ткнул пальцем в Менделеева.
– Курам на смех, Анохин! – отозвался Менделеев. – На какой хрен мне это нужно было?
– Он знает, на какой хрен! – завизжал Анохин. – Он хотел угнать самолет в Турцию! Он угрожал взорвать нас всех! Он террорист! Он преступник! Это он взорвал самолет и утопил пассажиров. Это он убил Панова!
Выкрикнув это, Анохин осекся и посмотрел на меня с удивлением. – Что вы ко мне привязались со своими вопросами? – закричал он. – Кто вы вообще такая? Я вообще не буду больше ничего говорить! Вы не заставите меня говорить то, что я не хочу говорить! Не имеете права!
Менделеев слушал его с мрачной улыбкой, не обещающей всем остальным ничего хорошего. Но когда он начал говорить, я с удовлетворением убедилась, что мне удалось все-таки навязать ему тот стиль общения, к которому я с самого начала стремилась.
– Я не буду даже пытаться опровергнуть тот бред, который он сейчас нес, – сказал он мне, признавая тем самым мое ничем не подтвержденное право задавать вопросы и требовать ответа на них. – Если я тот, за кого себя выдаю, а вы – я все-таки в этом уверен – мало в этом сомневаетесь, у меня не может быть даже теоретических мотивов, чтобы совершить любое из тех действий, которые он мне приписывает. Я хотел угнать самолет в Турцию! Да за каким, понимаете ли… И почему именно в Турцию, почему не на Занзибар?!
Я, может быть, и была согласна насчет отсутствия у него мотивов, но одна мысль не давала мне покоя, мешая согласиться с его логикой.
