В поисках лучшей доли. Российская эмиграция в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. Вторая половина XIX – первая половина XX в. - страница 8

. Мы сами уверились, что это правильная его характеристика. Его жизнь была ангельской… Он питался только тем количеством пищи, сколько необходимо было для поддержания тела. Одежда его была скромная, а в постели он не нуждался. Комната его находилась в подвальном этаже, была с одним окном без занавески, выходящим вглубь двора. В комнате был обыкновенный стол со стулом и кровать, на которую он никогда не ложился. На столе всегда лежало св. Евангелие, а на полке стояли богослужебные книги. Это было все. Во всякое время ночи можно было видеть его за столом читающим Библию… Он желал привлечь учеников, чтобы больше всего обращали внимание на св. Евангелие, как источник всего богословского знания. Какие прекрасные объяснения он давал по предмету Пастырского богословия и истории Христианской церкви!.. Он был среди нас, как посланник Божий, которому определено работать на широкой ниве Его. Он честно совершил эту свою миссию в моем понимании»^>35.

Мир нес в церковь жар неоконченных и нерешенных споров. Ревнителей православной веры и возрождения России в эмиграции было много, но еще больше – политиков и политиканов. Надо сказать и то, что среди сербских владык были такие, которые считали, что русским незачем иметь в православной Сербии свою церковную организацию.

Здесь надо добавить, что интеллигенция, повернувшаяся к Церкви, но не имевшая церковной подготовки, «засоряла» приходскую жизнь своими дрязгами.

Сама Русская Церковь в Югославии нередко сталкивалась с привычками, которые, казалось бы, отнюдь не могли быть названы благочестивыми. Так, в 1932 г. было выпущено «Воззвание русской православной церковной общины в Белграде к русским людям, в рассеянии сущим», в котором указывалось на установившийся обычай устраивать «танцевальные вечера накануне воскресных и праздничных дней и даже во дни Великого поста». Ни с церковно-моральной, ни с русско-национальной позиции такие действия, подчеркивалось в «Воззвании», «…не могут быть оправданы никакими „гуманными целями^>“»^>36.

В эмигрантской прессе звучали призывы к подвигу, к очищению: «Проходит время кликушески-истерических завываний, серьезная пора требует серьезной настроенности, собранности, трезвенности, подготовки подвига, цельности духа. Вновь открываются перед взором, затуманенным было чадом интеллигентщины, незыблемые святыни Православия, проходит время выкриков и неистовых дионисически-интеллигенческих верчений, рассеивается болотный дух, болотный смрад эстетизированного интеллигентского хлыстовства… Мы поняли, что без религиозного основания, без основания Церкви нельзя строить и нельзя возродить народной жизни… Она выше всего, дороже всего, выше, конечно, и родного народа, она по ту сторону политики, выше страстей, выше житейской борьбы»^>37, – так писал Николай Арсеньев в «Благовесте» за 1925 г.

Несмотря на жажду «подвига», чисто церковная жизнь была расслабленной: интеллигенция с гораздо большим рвением предавалась политическим страстям и умозрительным рассуждениям, нежели религиозной жизни.

В сущности, вся церковно-общественная жизнь русской эмиграции в Югославии в предвоенный период может быть охарактеризована преобладанием в ней политического начала над духовным.

Эмиграция создала три праздника: День непримиримости (7 ноября), День русского просвещения (25 января) и День русской культуры (6 июня). Если с первой датой были споры, как я писал в книге «Что мне до вас, мостовые Белграда? Русская диаспора в Белграде в 1920-1950-е годы. Эссе» (М., 2007), тут можно было вспомнить для порядка и Февральскую революцию, «породившую» Октябрь, и различное отношение к русскому самодержавию и Советам, выступавшими, бывало, преемниками царской России по защите рубежей Отечества, то с просвещением и культурой каких-либо расхождений не наблюдалось. Более того – оба праздника объединяла идея служения народу, и здесь трудно провести какое-либо резкое разграничение этих феноменов, этих вечных спутников человечества. И в эмиграции суть культуры можно было обозначить через три великих слова: Бог, традиция и свободное творчество.