Несмотря на то что все мы говорили на разных языках, я старался устанавливать контакт с соседями. Возможно, нас подсаживали так специально, чтобы мы не могли понимать друг друга. Возможно, это я говорил на редком языке, а может быть, мне просто не везло с собеседниками.
Но однажды всё изменилось. Я познакомился с адекватным соседом, который оказался оптимистом и шутником. К тому же он немного разбирался в анатомии человека.
У него были хорошие тряпки, и он сплел из них гамак. Я завидовал ему, потому что достать такие тряпки было очень сложно. Мы договорились, что тот, кто будет умирать, оставит всё другому, ну если конечно его куда-нибудь не переведут. Его номер был 2225, а мой – 2220. Удивительно, но я не помнил, как оказался здесь; казалось, вся моя жизнь прошла в этой клетке. У него тоже отсутствовали какие-либо воспоминания, но что-то тянуло нас друг к другу. Если наши номера близкие, то, возможно, у нас есть что-то общее, и вместе мы сможем это вспомнить? Именно этот 2225-й и рассказал мне о сооружении, в котором нас держали.
Я думал, что мы находимся в огромной яме, но это была не яма. На самом деле мы находились в заброшенном атомном реакторе, а точнее – в градирне. Внизу, на поверхности земли, среда была почти не пригодна для жизни, поэтому нас держали здесь. А ещё внизу были какие-то лаборатории, и иногда заключенных, подцепив крючком на тросах, спускали туда вниз. Что было с ними дальше – никто не знал. Одни говорили, что там с больными узниками происходят ужасные вещи; другие, как 2225-й, видели там возможность обретения свободы. Но одно мы понимали, никто оттуда не возвращался.
Вероятно, 2225-й хотел подговорить меня на побег, но я был не из таких. Мне было здесь уже привычно. Возможно, мы все страдали от того, что находилось внизу, или я не понимаю, как это объяснить. Перед сменами, когда нас собирали в группы, была возможность обсудить всё, что происходило здесь. Все боялись спускаться вниз: считалось, что внизу высокий уровень радиации. Ведь снизу шёл тёплый пар, благодаря которому мы не замерзали зимой, когда стены быстро охлаждались. А вот о том, что за этими бетонными стенами, я ничего не знал.
Иногда в награду за хорошее поведение или за выполнение сложного поручения нам активировали наушники и включали в них музыку. Засыпать под неё и слушать всю ночь было настоящим блаженством. В эти моменты мне снились яркие и красивые сны: я видел знакомые лица, мы куда-то шли, высокие сугробы, горы, поезд, на который я наконец успел, а потом – жаркое солнце и белый песок. И всё это сопровождалось прекрасной музыкой. Я обожал эти моменты, даже если сны были страшными.
Но как нам удалось стать настолько безразличными ко всему? Несколько раз я видел, как некоторые молча прыгали в пропасть, иногда задевая и унося с собой других случайных пленников. Но никому не было до этого дела. Самоубийцу успевали заменить другим заключённым, и вот уже его вызывали на многочасовую смену.
Я не знал, сколько времени нахожусь здесь. После рабочей смены нас выпускали на прогулку. Раз в полгода нас переводили в другую клетку. Иногда с новой клеткой везло, иногда – нет. Важно было следить за руками, чтобы хватка была хорошей. Недостаточно крепко ухватишься – и всё. В лучшем случае – ушибы, в худшем – переломы. Проходя по прутьям клеток, иногда по приказу взбираясь наверх или спускаясь вниз по лестнице на стене, можно было случайно сорваться, и тогда спасти могла только ловкость рук: карабин страховочного троса часто не выдерживал. Все было старое и ненадежное. А еще казалось, что все мы – грустные, грязные и заросшие обезьяны.
