Первые дни после больницы были самыми тяжёлыми. Я не плакала. Мне казалось, что если я позволю себе слёзы, то уже никогда не смогу остановиться. В доме было глухо и пусто, как будто вместе с ребёнком ушло что-то ещё, важное, невидимое, но ощутимое.
Несколько недель спустя Павел попытался поговорить со мной об этом.
– Катя… – начал он тихо, садясь рядом. – Давай поговорим.
Я знала, о чём он хочет сказать.
– Не надо, – резко ответила я.
– Но…
– Не надо.
Я не могла. Не хотела.
Будто бы, если не говорить о случившемся, можно сделать вид, что ничего и не было.
Что мы не ждали ребёнка. Что он никогда не умер.
Мы больше не разговаривали об этом.
Будто кто-то вычеркнул эти месяцы из нашей жизни.
Я, как прежде, ходила на работу, занималась домом. Каждое утро вставала, мылась, заплетала косу, готовила завтрак. Днём перебирала цифры в бухгалтерских отчетах, вечером убиралась, кормила скотину, стирала бельё. Всё было так же, но уже совсем не так.
Отношения с Павлом стали холоднее. Мы всё ещё спали в одной кровати, но теперь между нами будто была невидимая стена.
Мы всё ещё завтракали вместе.
Всё ещё навещали Лидию Ивановну.
Всё ещё говорили о мелочах – как прошёл день, что нужно купить, когда покосить траву.
Но о главном – молчали.
Вечером я засыпала, отвернувшись к стене, и чувствовала, как Павел лежит рядом, дышит, но даже не пытается меня обнять.
Мне казалось, что с той июньской ночи что-то в нас умерло вместе с Лизой. Что-то важное. То, что больше нельзя вернуть.
Жизнь после потери
Я не знала, как жить дальше.
Всё вокруг шло своим чередом – солнце по-прежнему вставало и садилось, петухи кукарекали по утрам, в доме пахло свежесваренным чаем, а я двигалась, дышала, говорила.
Но внутри меня ничего не было.
Я ощущала себя пустой, как старый заброшенный дом, где когда-то звучал детский смех, но теперь только эхо разносит по углам глухую тишину.
Ночами я лежала в темноте и слушала, как Павел дышит рядом. Казалось, если я притянусь к нему, если просто прижмусь, он обнимет меня, скажет что-то, что развеет эту пустоту. Но я не двигалась.
Я боялась, что если начну говорить, то скажу что-то не то. Что если заплачу, то он не поймёт. Что если прижмусь, он отстранится, потому что мы уже чужие друг другу.
Я хотела, чтобы кто-то сказал: «Ты имеешь право горевать».
Но никто не говорил.
Беременность потеряна? Значит, надо продолжать жить. Горе – это когда умирают взрослые, а ребёнок, который ещё не родился, – это не горе, а просто… неудача. Так, по крайней мере, казалось окружающим.
– Ты молодая, родишь ещё, – сказала однажды Лидия Ивановна, как будто этим можно было что-то исправить.
Я кивнула.
– Да, конечно.
Но внутри всё сжалось.
Я знала, что мне уже никогда не будет так легко и радостно ждать ребёнка. Если я когда-нибудь снова забеременею, это будет не радость, а страх. Страх, что всё повторится.
Мне хотелось исчезнуть.
Просто взять и уйти куда-нибудь далеко, где никто не будет спрашивать, как я себя чувствую. Где не нужно будет делать вид, что я справилась, где можно будет просто быть слабой, несчастной, такой, какая я была на самом деле.
Иногда, выходя во двор, я смотрела на наш недостроенный дом, на голубое небо, на белые облака, плывущие над головой.
И думала: а если бы она жила? Как бы всё было?
Я представляла маленькие ручки, тёплые ладошки, запах молока, крошечные пинетки, заботливо сложенные на полке.
