Читать онлайн Евгения Ермакова - Имя на обложке: Людмила

ПРОЛОГ

Комната молчит. Даже часы не тикают – батарейка села ещё зимой. Люда лежит на старом диване, головой к стене. Подушка в углу промята, под ней – засохший платок. Она не помнит, когда в последний раз вытирала им лицо. Кажется, весной. Может, в марте. А может – в прошлом году.

На кухне капает кран. Кап-кап-кап, как будто кто-то всё-таки отмеряет ей остаток жизни. Негромко. Неторопливо. В углу шипит обогреватель. Греет плохо, но греет.

Ноги болят. Спина ломит. В груди сжимается, особенно к вечеру. Давление скачет, но уже не страшно. Всё, что страшно, уже случилось.

Иногда ей кажется, что кто-то зовёт. Девочка смеётся – звонко, как когда-то в июне. Кто-то машет рукой в автобусе. Кто-то шепчет: «Мама…» Но это всё – в голове. Только в голове.

Люде шестьдесят два. Из них, кажется, лет пятьдесят – в бегах от самой себя. Сначала – от матери. Потом – к мужчинам. Потом – от дочерей. Потом – к Армену. А теперь уже некуда.

В доме тихо. Телевизор больше не включается – пульт сломан, а вставать, чтобы нажать кнопку, – лень. Или больно. Или бессмысленно.

За окном идёт дождь. Весенний. Или осенний. Она уже не различает. Он стекает по стеклу, будто слёзы, которых у неё давно нет. Люда смотрит в окно и молчит. И внутри – тоже капает. Где-то между воспоминанием и сожалением.

Она пытается вспомнить, кто был вчера. Медсестра или соседка? Кто-то заходил. Или это был сон? Пальцы дрожат, когда она тянется к кружке с чаем. Остыл. Как и всё в ней.

«Если бы можно было что-то изменить…» – думает она, и даже не может закончить мысль. Потому что не знает, с чего бы начала.

Дом, в котором жила Люда, пах скисшей капустой, мокрой тряпкой и старостью, когда ей было всего восемь. Он стоял на отшибе – не деревня, но и не город, что-то между. Крыша текла, пол скрипел, в кладовке жила мышь, которую мать называла «невидимым жильцом». Люда ненавидела этот дом.

Окна были покрыты узорами от холода – даже летом. А стены внутри – обоями с птичками, где многого уже не было видно, потому что время съело всё. На кухне стоял стол, который шатается при каждом движении, и мутное зеркало, в котором Люда впервые рассматривала себя. Долго, внимательно, будто искала в отражении оправдание своему существованию.

Папа ушёл, когда ей не было и двух. Или умер. Или сбежал. Точную версию мама не рассказывала. Говорила только одно: «Не спрашивай. Нам с тобой и так хватит бед».

Хватило. С лихвой.

Мама работала санитаркой в больнице. Всегда пахла хлоркой и чем-то кислым. Смотрела на Люду строго, будто чужая. Никогда не обнимала. Не целовала. Не спрашивала, грустно ли ей. Только – "съела?", "не трогай", "отстань". Но это не потому что Инна не любила дочь, нет. Просто время было тяжелое, и у женщины просто не было сил. Она тянула семью и иногда забывала про то, что девочка нуждается во внимании.

Люда рано поняла: если ты хочешь, чтобы на тебя смотрели, нужно блистать. А блистать, когда у тебя одно платье, выцветшее, с заплаткой под мышкой – трудно.

Она стеснялась своей жизни, своего дома, своей мамы, картошки с серым хлебом на обед. В школе смеялись над её туфлями с надетыми носками – старые, мамины. Волосы торчали – прически ей делать было некому.

Но была одна вещь, которую никто не мог не заметить, – грудь. Она начала расти рано. Стремительно. Тяжело. Она будто говорила вместо Люды: «Смотри на меня. Я – женщина. Я красива. Я нужна». Мальчики заглядывались. Учителя хмурились. Мама кивала угрожающе и говорила:

– Юбку опусти. Мальчики сейчас насмотрятся, а потом внука принесешь в подоле?

Люда не слушала. Не хотела быть хорошей. Хотела быть заметной. Хотела, чтобы шли, оборачивались, смотрели. Чтобы называли «красивая», «сочная», «не такая, как все».

Иногда она мазала губы мамиными остатками помады и долго ходила по двору, будто по подиуму. Под платьем – старые трусы с розовыми зайцами, а сверху – поза принцессы. Это был театр бедности, завёрнутый в мечту. И в этом театре она играла главную роль: девочка, которая хочет любви, потому что никогда её не знала.

У Люды не было подруг, потому что она не терпела конкуренции. Многие девочки из ее окружения были гораздо привлекательнее, как ей казалось, и Люду это злило. Ей хотелось быть звездой, и подруги могли затмить ее красоту и уникальность. И именно поэтому она дружила только с мальчиками, что стало причиной множества слухов. Но девушке было плевать на слухи, если говорят, значит есть о чем говорить.

Время шло. И вот Люде уже пятнадцать. Она стала девушкой красивой и грациозной. Грудь была не просто грудью – она стала якорем и парусом одновременно. Все смотрели. Она замечала. И ей это нравилось.

Она начала носить кофточки в обтяжку. Не из магазинов – из переделок: у соседки Люськи просила старые вещи и перешивала под себя. Ткань была дешевая, синтетика липла к коже, но зато – обтягивала как надо. Иногда натирала подмышками, оставляла красные полосы, но Люду это не останавливало.

– Тебе не кажется, что ты слишком заострена на внешности? – спросила как-то Зинка, её соседка. – Красота – не самое главное в жизни.

Они сидели за гаражами, курили дешёвые сигареты, которые украли у отца Зинки.

– Ты просто завидуешь, – бросила Люда, не глядя.

– Да нет, – усмехнулась Зинка. – Просто ты со всеми гуляешь, а потом плачешь.

Люда резко повернулась.

– Я не плачу.

– Плачешь. Глупо думать, что это не заметно.

Они замолчали. Где-то во дворе заорал ребёнок, хлопнула дверь, гавкнула собака.

– А чё ты с этим… Колькой связалась? – тихо спросила Зинка. – Он же бабник.

– Зато у него мопед.

– И что?

– А ничего. Он меня катает. Говорит, что я огонь. Лучше всех.

Она смотрела вдаль, за железный забор, туда, где начинался вечер и город.

– А он тебе нравится?

– Не знаю. Главное – я ему нравлюсь. Вот что важно.

Зинка хмыкнула.

– Тебя дома ждут?

– Меня дома никто никогда не ждёт, – ответила Люда спокойно.

В тот вечер Люда поняла главное: чтобы не чувствовать себя ненужной, нужно быть желанной. Чтобы не быть брошенной – нужно первой уйти. А чтобы тебя любили – достаточно, чтобы тебя хотели.

Так она думала тогда. И так – продолжала думать всю жизнь.

Люда стояла у зеркала в коридоре – старом, треснутом, кривом. Натягивала кофточку, поправляла декольте. Губы – тонкие, но с помадой. Брови – выщипаны, как в модных журналах. Волосы – дешёвый шампунь, но блестят. Люда умела быть эффектной. Даже в бедности.

Она знала, как встать, чтобы грудь казалась ещё пышнее. Как улыбнуться – глазами, а не ртом. Как повернуться в нужный момент, чтобы парень не забыл её всю ночь. Мужчины – мальчики, парни, мужики – всё чаще смотрели не на лицо. И это устраивало её.

Пусть смотрят.

Пусть хотят.

Значит, она есть.

У неё был Женя, потом Олег, потом Серёжа, потом ещё кто-то – в списке уже путались имена. Кто-то дарил цветы, кто-то водил в парк, кто-то просто шептал грязные слова за гаражами. И все говорили одно и то же:

– Ты самая лучшая.

– Такая, как ты, – одна.

– Я с ума схожу от тебя.

Люда слушала – и верила. А потом не верила. Потому что после каждого оставалась одна. После каждого в голове была пустота, которую не закрыть ни поцелуями, ни трогательными фразами.

Она шла домой, мыла лицо холодной водой, смотрела на себя в зеркало – и не чувствовала ничего. Только усталость. И странный стыд, как будто всё это – не про неё.

Однажды, сидя на остановке после встречи с Сашкой – тем самым, с новой машиной и женой в другом районе, – она поняла:

«Если я не буду красивой – меня никто не заметит. Если я не буду желанной – меня не будут любить. А если не будут любить – зачем я тогда вообще нужна?»

Она путала страсть с теплом. Желание – с заботой. Мужчину – с опорой.

И чем сильнее на неё смотрели, тем хуже она видела саму себя.

Она была красива. И поэтому – думала, что достойна любви.

Но любовь – это не про грудь. Не про губы.

И узнать это она смогла бы только тогда, когда было уже слишком поздно.

Когда Роман впервые подошёл к Люде, она подумала, что он обознался. Такие, как он, обычно не смотрели на таких, как она. Слишком ухоженный, слишком добрый. Чистый взгляд. Улыбка – не маска, а настоящая. Курточка застёгнута. Глаза ясные. Голос – спокойный.

Он работал на хлебозаводе, что у железной дороги. У него были пальцы в муке и сердце из сахара, как потом сказала Зинка.

– Вы, случайно, не Людмила? – спросил он, когда подошёл к ней у магазина.

– А если и так? – прищурилась она, готовая обороняться.

– Просто… Хотел познакомиться. Меня Роман зовут. Вы очень красивая.

Она усмехнулась.

– Я знаю.

– Это хорошо. Значит, привыкли к комплиментам?

Люда вскинула брови. Слишком вежлив. Слишком… нежный.

– А ты, случайно, не слышал, что обо мне говорят?

Он улыбнулся ещё шире.

– Слышал.

– И?

– И не поверил.

Он знал. Конечно, знал.

Городок был маленький, слухи – быстрые. Про Люду говорили всё: что гулящая, что наглая, что в рот не лезет, что парней меняет, как перчатки. Но он не слушал. Или делал вид, что не слушал. Говорил: «У всех есть прошлое. Главное – настоящее».

Он водил её в парк, покупал мороженое. Носил ей хлеб с завода – тёплый, ароматный. Однажды – цветы. Настоящие, купленные, не с клумбы. А потом – бусы из белых бусин. Пластик, конечно, но Люда надевала их к платью и чувствовала себя почти дамой.

Зинка хмыкала:

– Ты посмотри, как принцесса за него держится.

– Не держусь. Просто…

– Просто он первый, кто не трогает тебя за сиськи при встрече, да?

Люда не отвечала. Просто отворачивалась.

Она не умела принимать добро. Она ждала, что он тоже однажды сорвётся, плюнет, скажет «шлюха» и уйдёт. Но Роман оставался. Мягкий. Верящий. Немного наивный.

Он говорил:

– Ты не такая, как о тебе говорят. Я вижу. Ты можешь быть счастливой. Просто нужно чуть-чуть верить в себя. Я с тобой.

А она молчала. Потому что не верила. Ни в себя, ни в то, что он останется надолго.

Однажды он взял её за руку и сказал:

– Люда, ты будешь моей женой?

Она засмеялась:

– Ты с ума сошёл. Я не для семьи. Я… такая.

Он посмотрел на неё всерьёз.

– А я хочу, чтобы ты была моя. Навсегда. Я буду работать, я тебе всё дам.

И Люда согласилась. Не потому что любила. А потому что впервые кто-то не смотрел ей в вырез, а – в глаза. Потому что захотелось поверить, что, может, если долго смотреть на солнце – оно отогреет.

Она вошла в этот брак, как в чужое пальто: тесное, тёплое, чужое.

Люда не умела быть любимой. Но она очень хотела, чтобы её держали, даже если она вырываться будет.

А Роман…

Он обожал её. Верил. До самого конца.

И только потом Люда поняла, что таких, как он, больше не будет.

Когда родилась Тоня, Роман плакал. Настояще, без стыда. Держал её на руках, как драгоценность. Гладил лобик, говорил вполголоса:

– Здравствуй, моя девочка. Папа здесь. Всегда будет здесь.

Он спешил с работы, забывал купить хлеб, но обязательно приносил яблоко «для нашей принцессы». Он шептал Люде, чтобы та не шумела, когда Тоня спит. Он часами мог сидеть с ребёнком на руках, пока та утыкалась носом в его грудь и посапывала.

А Люда смотрела со стороны – и почему-то злилась.

Она не понимала, почему именно злилась, но чувствовала укол где-то под рёбрами, когда он, возвращаясь домой, не сразу целовал её, а подходил к кроватке. Когда говорил: «Ты посмотри, как она улыбается! Точно ты!»