На куртке – чужая рукава. На лице – удовлетворённая растерянность. Смех сам собой сорвался с губ, но внутри гудело – как от громкой музыки в пустом зале.
На кухне горела лампочка. Инна не спала. Она не сказала ни слова. Только посмотрела. Долго. Молча. Люда ответила взглядом. В её глазах вызов, но и усталость.
– Всё нормально, мам. Не смотри так. Мне просто надо было… выдохнуть.
Инна ничего не ответила. Только отвернулась.
Утром – в доме впервые громко играло радио. Весёлая песня про лето, солнце, любовь. Словно кто-то включил не ту жизнь. Тоня проснулась от музыки. Села в кроватке. Поджала ноги. Обняла подушку. Смотрела в стену. Ей было страшно.
"Почему мама смеётся?
Почему музыка?
Папа же умер.
А мама смеётся."
С тех пор музыка играла всё чаще. А мама – всё реже бывала дома. Сначала уходила днём. Потом – на ночь. Потом – на два дня. Одежда стала короче. Каблуки – выше. Макияж – ярче.
Тоня перестала задавать вопросы. Она всё понимала.
А Инна просто стала готовить на трёх человек вместо четырёх. Папина тарелка больше не стояла на столе. Мамина – тоже.
Мысли Люды
Смерть Романа не ударила по Люде, как молния. Она обошла стороной. Как будто Люда не была частью всей этой трагедии. Роман был хорошим. Да. Спокойным, добрым. Он любил её, возился с дочками, носил хлеб и цветы. Но он был… прошлым. А Люда смотрела на себя в зеркало и думала:
«Я живая. Красивая. С пышной грудью, с глазами, в которые смотрят. Мне хочется жить. Хочется, чтобы смотрели, звали, целовали, дарили что-то – пусть даже не серьёзно. Я что – уже старая, списанная? На меня теперь клеймо – вдова? Почему? Я не просила. Он умер. Ну… умер. Жалко, конечно. Но все умирают. А я осталась. С двумя детьми, с матерью, с грязной посудой и тишиной. Да пошли вы все. Я ещё поживу.»
Люда не носила траура. Сначала – потому что не верила. Первые дни она будто была в тумане. Ходила по дому, как гостья. Не плакала. Не говорила о нём. Не целовала фотографии. Просто… ничего. Пусто. А потом – стало всё равно. Тело ничего не чувствовало. Душа – молчала. И Люда поняла: она не чувствует горя. Она чувствует пустоту.
А с пустотой Люда умела обращаться.
С детства – когда папы не было, когда мама смотрела сквозь неё, когда девочки в школе дразнили. С тех пор Люда знала: пустоту можно заполнять.
Чем угодно:
● Мужчиной.
● Вечеринкой.
● Сигаретой на лавке.
● Смехом – громким, надрывным, фальшивым.
● Бокалом дешёвого вина.
● Танцем, где руки чужого мужчины обхватывают талию так, будто ты снова существуешь.
"Плакать – не моё.
Я не из тех.
Я лучше пойду, накраслю губы и станцую.
Пусть хоть кто-то скажет, что я ещё ого-го."
И с этого момента – её горе не стало проживанием. Оно стало отрицанием. Отрицанием, которое, как ржавчина, расползлось по всему, что в ней было живого.
Мысли Тони
"Папа ушёл. И мама ушла. Только теперь – она не умерла. Она просто… не здесь. Она где-то в другой комнате, где звучит музыка, пахнет чужим парфюмом и разлитым пивом. Где она смеётся громко, не по-настоящему. Где я – не нужна."
"Она не смотрит на меня. Она смотрит сквозь меня. Раньше пахла хлебом и духами. Теперь – вином, сигаретами, чем-то чужим. Она стала… не мамой. Она стала чужой."
"А мне – пять. И мне очень страшно."
Тоня спала плохо. Всё чаще просыпалась среди ночи. Дом казался тёмным и пустым, как если бы в нём вообще никто не жил. Однажды – где-то ближе к полуночи – она услышала
