Имя на обложке: Людмила - страница 6

Тоня встала с кровати. Ноги были холодные, пол ледяной. Кукла осталась под одеялом – на этот раз она не взяла защиту с собой. Кухня светилась. За дверью слышались шорохи, как будто там происходило что-то важное, взрослое, запретное.

Она приоткрыла дверь. Скрипнула щёлка. Видела – Люда, сидящая на столе, в короткой майке. Рядом – мужчина. Бородач. Лысина. Руки на её бёдрах. Они целовались. Громко, как в кино. Люда засмеялась. Мужчина хмыкнул, когда заметил Тоню:

– О, у вас тут гости?

Люда повернула голову. Увидела дочь. Глаза у неё потемнели, как небо перед грозой.

Она не накричала. Не вспыхнула. Не обняла. Просто резко подошла, взяла Тоню за плечи и почти беззвучно, сквозь зубы, сказала:

– Иди спать. Нельзя подглядывать.

Голос был чужой. Как у воспитательницы в садике, когда та сердится. Как у чужой женщины.

Тоня не заплакала. Просто ушла. Легла. Накрылась одеялом с головой. И больше никогда, никогда не выходила ночью.

"Мама больше не мама.

А я больше не ребёнок.

Теперь я – гость.

И в этом доме ночью лучше молчать."

Сначала Инна молчала. Убирала за Людой, гладила одежду внучкам, молча ставила на плиту суп. Но потом, когда Люда снова не пришла домой – третью ночь подряд – бабушка не выдержала.

Они сидели на кухне. Было утро. Люда – с сигаретой. Инна – с кружкой чая. На стене тикали часы. На плите шипел чайник.

Инна, не глядя на дочь, сказала тихо:

– Люд…

– Что? – устало.

– Ну дети же… Им папа снится. Ты слышала, как Тоня сквозь сон зовёт его? Говорит «папа, папочка». Ей пять лет. Она тебя боится. Ты не видишь?

Люда вздохнула, потёрла глаза.

– Не начинай, мам… Мне плохо. Я как могу – так и живу. Ты не знаешь, как это – остаться одной.

Инна подняла глаза:

– Не знаю? А ты кто у меня выросла? Тоже без отца. И я тебя тянула. Одна. Только я не пила. Не шаталась. Не бросала.

– Мне никто не поможет, – резко.

– У тебя есть мы. Ты их мать, Люд. А ведёшь себя как тень.

Люда отвернулась к окну. Затянулась.

– Пусть лучше без меня, чем со мной такой.

– Ты как живёшь, так и умрёшь. А они? Что им потом делать с этим всем? С этими ночами? С этой болью?

Люда долго молчала.

Потом медленно встала.

Бросила:

– Всё. Мне надо выйти.

И ушла. На два дня. Без звонка. Без извинений. Без обещаний вернуться.

Инна посмотрела на закрытую дверь. В доме повисла глухая, вязкая тишина. Тоня возилась с игрушками в комнате. Галя рисовала фломастером на обоях. Инна вытерла стол, села к окну и долго смотрела на улицу.

Шептала:

– Господи, только сохрани девочек. Только девочек. Пусть они вырастут не такими.

Скамейка у подъезда была старой – доски облупленные, покрашены зелёной краской лет пятнадцать назад. На ней всегда сидели две-три бабки, с авоськами, спицами или семечками. Они знали всё. О всех. И всех обсуждали громко, будто не замечая, что дети слышат.

Сейчас там были три: тётя Вера, Маруся с первого этажа и Валентина Петровна, самая громкая.

– Ты видела, вчера к ней приезжали на мотоцикле? – Валентина чавкала семечками.

– Ага. В двенадцать ночи. Шуму было – вся улица услышала, – отозвалась Маруся.

– Говорят, уже с каким-то из райотдела спит. Мол, симпатичный, но женатый, – вставила тётя Вера.

– Да она всегда такая была. Не успела Ромку закопать, уже губы красит.

– Хороший ведь мужик был, Ромка. Тихий. Работящий. С детьми носился. Не пил. Не гулял.

– А она с самого начала не была под него. Птица в клетке, знаешь ли. Не на семью она. На кабак она.