– Мама, папа точно придёт?
– Перестань. Он, может, зашёл к кому. Или дождь.
– А если он… потерялся?
Люда повернулась – раздражённая, уставшая.
– Да не потерялся он, Господи. Чего ты к стенке прижалась?
– Мне страшно, – прошептала Тоня.
Но мама не обняла. Не села рядом. Не сказала: «Я тоже волнуюсь». Просто отвернулась. Закурила.
Ночь была медленной и долгой, как будто растягивалась нарочно.
Часы на стене щёлкали слишком громко – щёлк, щёлк, словно каждый раз предупреждали: «ещё нет», «ещё рано», «ещё не конец». Занавески дрожали от сквозняка. За окном дождь всё не заканчивался – сыпался с неба без эмоций, как чужое равнодушие.
Тоня заснула на диване, прижав к себе куклу, но дёргалась, вздрагивала, иногда вскрикивала тихо. Галя, малютка, всхлипывала во сне – что-то снилось, но даже сны в ту ночь были тяжёлыми, мутными, как под водой.
А Люда сидела. Курила. Ходила от окна к окну. Заглядывала в телефонную книжку. Закрывала. Открывала. Подносила трубку к уху и опускала обратно. Она не хотела волноваться, но в груди всё равно гудело – как будто кто-то невидимый качал маятник, и с каждой секундой становилось страшнее.
«Может, пошёл выпить. Может, зашёл к кому. Может… Да что угодно может. Мужчина. Он придёт.»
Но не приходил.
И время не шло. Оно стояло, как вода в стакане, который никто не пьёт. Мир замер. Даже дождь за окном перестал казаться настоящим – будто просто фон, декорация к чему-то, что вот-вот случится.
А потом – звонок в дверь. Резкий. Один. Как удар в сердце. Люда не пошла сразу. Посмотрела на часы. 00:47. Подошла. Открыла. На пороге – двое. Один знакомый. Валера, с завода. Лицо серое, как стены подъезда. Второй – в форме. Уставший, промокший, с блокнотом в руках.
Они не смотрели в глаза. И не плакали. Говорили коротко, по очереди, словно перекладывая ответственность за слова.
– Роман Петрович… обнаружен… в подворотне.
– Грабёж.
– Удар по голове.
– Не выжил.
Люда не закричала. Не упала. Не разрыдалась. Она просто отступила на шаг назад. Прошла мимо них. На кухню. Села на табурет. Вытащила сигарету. Щёлкнула зажигалкой. Молча.
Пока пламя дрожало – её лицо оставалось спокойным. Слишком спокойным. А потом, в тусклом свете лампочки, выпустив первый клуб дыма, она сказала:
– Ну вот и всё.
Тоня стояла в дверях. Тихая. Низкорослая, в пижаме с медвежатами, с одной сбившейся косичкой. Она слышала. Всё.
– Роман Петрович… обнаружен…
– …в подворотне.
– …не выжил.
Она не закричала. Не бросилась к матери. Не позвала бабушку. Просто попятилась назад. Села на пол, у стены, в коридоре, где было темно и холодно. Обняла куклу. И замолчала.
В голове всё замерло. А потом, как вода, прорвавшая плотину, пришли воспоминания – яркие, простые, тёплые. Всё, что было с папой.
Он катал её на качелях – высоко, почти до облаков. Говорил: «Ты у меня как птица. Только не улетай далеко».
Он покупал сладкую вату на базаре и говорил: «Только маме не скажем, ладно? Иначе скажет, что зубы испортишь».
Он укладывал её спать, накрывая одеялом, целовал в лоб, шептал: «Спи, мышонок. Я тут. Я рядом».
Он обещал, что в пятницу после работы принесёт ей мороженое в рожке, «самое вкусное».
Она выбрала клубничное. Сказала – будет ждать.
Он пообещал.
Он не пришёл.
Он умер.
И всё. Мир стал другим. Без запаха отцовской рубашки. Без сильных рук, которые поднимали её, когда она спотыкалась. Без голоса, который говорил: "Не бойся, папа рядом."
