Надоедает шёпот за закрытыми окнами, надоедает напряжение, надоедает необходимость следить за каждым своим словом на работе, и вечером люди расслабляются, гуляют, смотрят на неоновые рекламные огни, убеждая себя, что всё совсем не плохо. Вот, комендантского часа нет, например.
В «тоталитарных сепаратистских республиках», наверное, уже все по домам сидят, только полиция ходит с автоматами. Недавно вроде чья-то знакомая приезжала сюда за пенсией, так восхищалась, смотрела, как на чудо, – говорила, что уже давно вечернего города не видела… Да, она сама и говорила… Ну, то есть с её слов рассказывали… А может, репортаж на эту тему был в новостях, сейчас уже и не вспомнить… Да и какая разница? Просто не говори лишнего да избегай, на всякий случай, этих на улице, да и живи себе спокойно… ну, почти спокойно.
Там, где по улице проходили эти в камуфляже и с эмблемой «Азова» на рукавах, вокруг них заметно образовывалось пустое пространство.
Они демонстративно не замечали такого к себе отношения, презрительно ухмылялись.
Они считали себя в этом городе хозяевами.
* * *
Небольшой магазинчик на тихой улице, ведущей к частному сектору, в это время тоже ещё не закрывался. За стойкой скучала внушительной комплекции продавщица с высокой причёской, взбитой в своеобразном художественном беспорядке по моде давно ушедших восьмидесятых годов – точнее, в беспорядке, соответствующем художественному вкусу гранд-дамы. Несколько припозднившихся покупателей задумчиво бродили между полок с товарами – выбирали продукты на ужин. Продавщица взирала на них с безразличием и лёгким раздражением – и чего бродят? Выбирали б побыстрее, да и шли себе с богом…
– Так, магазин закрывается! – Всё молчаливое раздражение обернулось на входившего посетителя – крепкого румяного мужичину средних лет в хорошей кожаной куртке с меховой опушкой. Посетитель сообщению не внял – пройдя между прилавками с овощами напролом, как танк, опёрся о стойку и, дохнув на продавщицу недешёвым куревом, осведомился громогласно:
– Дiвчино, а чому не українською мовою? Ось я на вас скаржитись буду[2].
Однако любительница моды восьмидесятых годов не испугалась, как следовало ожидать, а, узнав, по-видимому, посетителя, хмыкнула и чуть подалась внушительным бюстом через прилавок ему навстречу.
– Тю, Степан, шо б ты ещё мне рассказал? Шоб ты ещё сам ту свою украинскую мову знал! Та иди жалуйся хоть сто раз! Только кому?
Посетитель хмыкнул и придвинулся поближе.
– Шо, сам тут, у себя? – спросил вполголоса.
– Та гляди, как же! Укатил с полдня. Будет он тут тебе сидеть! Это мы, люди подневольные…
– Ладно, не бидкайся[3], Валентина. По тебе видно, какая ты подневольная. Сумки-то домой таскаешь, а?
– Все жить хотят, – пожала плечами продавщица. – У всех семья…
– Та какая у тебя семья! – прогрохотал Степан и, нервно оглянувшись, приказал: – Гони этих лохов в шею. Всё равно ничего не купят. А тут разговор есть.
– Магазин закрывается! – громко объявила Валентина, однако немногих посетителей уже и след простыл – только один мужичок в потёртой, видавшей виды куртке и чёрной шапочке, подвёрнутой на ушах, подзадержался, глубокомысленно разглядывая прилавок с пиццей и гамбургерами. На знакомом продавщицы Валентины не было сейчас ни камуфляжа, ни нашивок с изображением нацистского «волчьего крюка», однако «азовцев» мирные обыватели чуяли за версту – уже каким-то особым звериным чутьём, которого сроду не бывает у мирных обывателей в обычном мирном городе, ни к чему им. Хотя Мариуполь, конечно же, город мирный, спокойный…
