В пульсации мифа - страница 25

– А хуже всего, что мальчишки стали после этого дразнить его калымщиком, высмеивая его неудачу. Он бы и хотел забыть тот ужас, но ему не давали его забыть братья. Жестокими в детстве они были друг к другу.

Отец семейства не стеснялся искать заработков, несмотря на свою начальственную должность. Он все время работал, а, научившись подшивать всем в семье валенки, не отказывался подшивать за деньги тем, кто просил его об этом на стороне.

Однажды отнести подшитые валенки он отправил Аллу и Валеру – вместо старших. Те и валенки отнесли, и денежки получили от хозяина валенок. Их хватало ровно на батон. Это они поняли, когда, зажав в руке всё обретённое богатство, решили зайти в магазин и посмотреть из чистого любопытства, что же можно купить на такую сумму. Вот и оказалось: ровно столько стоил батон, вкус которого у них связывался с чудом. Уж очень соблазнительным был вид этого батона с румяной корочкой: ведь было ясно, что деньги тратить нельзя, отец их ждал с этой суммой. Никаких поручений не давал, но…

Алла предложила, Валера согласился – вместе решили купить батон и отнести домой. А по дороге решили его попробовать. Не донесли.

– Ой, что было!!! – заключила мама, собираясь в подробностях мне изложить конец этого детского праздника живота.

– Мама, не надо, я прошу тебя, не рассказывай! – я закрыла уши и убежала. Я вместе с сердцем моим надрывалась от этих жутких картин жизни: ведь я любила их всех, от жалости раскалялась детская душа, а этот дед, которого я так и не увидела, с каждой услышанной историей всё больше навевал на меня настоящий ужас. В моём представлении уже в который раз оживала история замка Броуди в романе Кронина, которую я успела к двенадцати годам прочитать. И в том, что мы не встретились с дедом Яковом, я видела исключительно милость судьбы своей. Я выслушивала о выпавших испытаниях всех родных с трепетным сочувствием – душа моя плавилась от этих рассказов, страдала. Они не догадывались, что мне каждый из них уже много чего рассказал о войне, о своём детстве, о страшном отце, о голоде, об унизительной нищете. Я слушала их то с интересом, то с мужеством, но всегда – на пределе градусов сочувствия и любви, если только эти градусы были мерой выносливости.

Порой мне изменяла выдержка – особенно в тех ситуациях, когда речь шла о наказании за их детскую шалость (и никогда не говорилось о непослушании – и я верила им, что так и было, потому что зверствовал этот дедушка Яков с невероятной степенью свирепости, – тут у любого пропадёт хоть лень, хоть беспечность). Эти ребятки были отравлены страхом с первых моментов своей осознанной жизни.

Но какими славными они были в моём представлении! И ни на йоту в этом нет преувеличения: детство всем нам даёт прелестную возможность милого образа, нежного лепета, первых ярких впечатлений и посылает нам жажду познания через естественное желание милой игры. Как это всё перечеркнуть в ребёнке, в природе которого – исключительная трогательность и беззащитность? Кем, каким надо быть взрослому человеку, чтобы разрушить детство сознательно?!! Для меня всегда было реально простить, понять, принять человека – стоило представить его… лялькой, малышом. И всё. Это мирит меня обычно с любым человеком, снимая все вопросы, претензии, противоречия.

Я вспоминаю этого Якова Андреича, хотя совсем не знаю его. Я вынуждена это делать: я вспоминаю его вместе с его детьми, когда своим молчаливым присутствием, означающим согласие слушать, я помогаю им выговориться, выкрикнуть, вырвать, как жгущий ком памяти, свою тайную боль. Потому что в их семье не было принято жаловаться. А каждый из них упрямо не хотел сочувствовать ни брату, ни сестре, считая свою душевную рану самой неизлечимой. Они словно состязались друг с другом, кому больше досталось, кто был менее любим, когда вдруг, встретившись, начинали натыкаться, как на мины, в своих воспоминаниях на эти отравляющие сознание случаи отцовского отношения к ним.