Возражая мне по поводу моего размышления вслух: можно ли было детям такого жестокого отца полюбить, – мама сказала:
– Валя очень любила его. Вот у кого были с отцом распрекрасные отношения! Они друг друга с полуслова понимали. И часто говорили дома на разные темы. Если Валя что-то спрашивала, по любому предмету он всё ей объяснял. И так же было в десятом классе. Он был очень образованным.
Сколько же мне рассказала тётя Валя – сквозь смех и слёзы – о жизни отца в тот год, когда я приехала во Владивосток поступать в университет… Я не помню больше других бесед с её откровением. Это был сплошной монолог, искренний, порывистый, с таким жаром эмоций, что казалось, будто в них разгорелись огнём ясной памяти воспоминания, от которых действительно сжималось сердце. Как будто внезапно прорвало плотину. Я впервые всё это услышала от неё. Я не знала её такой – настоящей. Но в то лето – моего семнадцатилетия – именно так всё и было. Учительское, рассудочное начало в ней вдруг уступило место чувственному.
Я своим появлением – из родного города, из мест родных – разбередила душу маминой сестры, которая уехала из дома навсегда, причём в том же возрасте, что и я. В этом смысле я повторю её судьбу – вот только такой племянницы у меня не будет, с которой стало бы возможным возжечь пламя памяти. Тётя растопила желанием вспомнить всё тот лёд строгости, что всегда охлаждал меня в отношениях с ней.
В роскошно обставленной комнате с блестящим пианино моей сестры, в ковровом углу, сидя на тахте, часами говорила со мной цветущая женщина – с красивой причёской, в изысканном шёлковом халатике. Подумать только: ей было тогда всего лишь тридцать восемь. Но мне, выпускнице школы, преувеличенно казалось, что ею прожита уже целая жизнь. Первые дни моего приезда тётя не отпускала меня от себя. Думаю, что не столько я, сколько именно моё БЕЛОГОРСКОЕ происхождение вызвало в ней тогда этот яркий поток видений, связанных с бабушкиным домом и двором, с нашим милым гнёздышком на окраине. Она с огромным, жадным интересом расспрашивала о нашей жизни там. А я… Я не то чтобы не сопротивлялась – я была счастлива наконец поговорить, а главное – выслушать её, чтобы хоть что-то понять в ней. Да, тётя-учительница, почти всю жизнь проработавшая завучем в школе, наконец предстала передо мной в свете душевного измерения.
Она училась в институте, когда привезли отца в областную больницу. Это было время сессии.
– Я ходила к нему каждый день. Свою стипендию рассчитала так, чтобы носить ему передачи, но он от всего отказывался. Я думала, что это – от неловкости: он знал, что моей стипендии мне не хватает даже на питание. Но он, действительно, ни к чему не притрагивался, заставляя забрать с собой все гостинцы. И я перестала покупать ему еду. Но однажды он меня попросил принести ему колбасы и хлеба. Я так обрадовалась, что не стала ждать следующего дня, – тут же побежала в ближайший магазин и купила, как мне казалось, много. Во всяком случае за один раз столько не съесть! Ещё я купила ему молока и батон, потому что я знала: он это любил. И он встретил меня оживлённо, обрадовался, как ребёнок, всё съел на моих глазах. «Папа, а что тебе завтра принести?» – спросила я его, воспрянув духом. «Да ничего уже и не надо, – сказал он весело. – Я наелся уже!». Мы попрощались. Я напомнила ему, что у меня с утра будет экзамен, поэтому я приду только после тихого часа. Мы, как всегда, поцеловались на прощание, и я ушла с лёгкой душой. И на экзамен пошла в таком же, приподнятом настроении: раз начал есть – выздоравливает!
