– Вот видишь, дорогая, стоит только себя заставить… – сказала больная.
– Ах, мама! Ответила бы я тебе на это, да не решаюсь.
– Ничего, говори…
– Я бы ответила, что ведь только что я тебе советовала то же самое, что ты мне теперь говоришь.
– Я больна…
– Вот потому-то мне и хочется сходить за доктором… В Париже много хороших докторов.
– Хорошие-то пальцем не шевельнут, если им не заплатят денег.
– Мы заплатим.
– А чем?
– Деньгами. У тебя в платье должны быть семь франков[7] и еще флорин[8], которого здесь не меняют… Да у меня семнадцать су. Посмотри-ка у себя в платье.
Черное платье, такое же потрепанное, как и юбка Перрины, только менее пыльное, лежало на постели вместо одеяла. В кармане его действительно отыскались семь франков и австрийский флорин.
– Сколько тут будет всего? – спросила Перрина. – Я плохо знаю французские деньги.
– Я знаю их не лучше тебя.
Они принялись считать и, определив стоимость флорина в два франка, насчитали девять франков и восемьдесят пять сантимов.
– Ты видишь, у нас даже больше, чем нужно на доктора… – продолжала Перрина.
– Доктор меня словами не вылечит. Понадобятся лекарства, а на что мы их купим?
– Вот что я скажу тебе, мама. Над нашей фурой везде смеются. Хорошо ли будет, если мы приедем в ней в Марокур? Как на это посмотрят наши родные?
– Я сама опасаюсь, что это им не понравится.
– Так не лучше ли от нее отделаться, продать ее?
– За сколько же мы ее продадим?
– Да сколько дадут… Кроме того, у нас есть фотографический аппарат; он еще очень хорош. Наконец, есть матрац…
– Стало быть, ты хочешь продать все?
– А тебе жаль расстаться?
– Мы прожили в этой фуре больше года… В ней умер твой отец… Со всей этой нищенской обстановкой у меня связано столько воспоминаний…
Больная замолчала, задыхаясь… Крупные слезы побежали по ее щекам.
– О, мама! – воскликнула Перрина. – Прости, что я тебя расстроила…
– Мне не за что тебя прощать… Ты говоришь вполне разумно, и я сама должна была бы об этом догадаться… Но ведь ты перечислила не все… Нам придется расстаться и…
Женщина запнулась.
– С Паликаром? – договорила Перрина. – Я только не решалась тебе об этом сказать… Ведь не можем же мы явиться с ним в Марокур?
– Конечно, не можем, хотя мы и не знаем еще, как нас там примут.
– Неужели нас там могут принять дурно? Неужели нас не защитит память моего отца? Неужели будут продолжать сердиться и на мертвого?
– Не знаю. Если я и отправляюсь туда, то только потому, что так приказал, умирая, твой отец. Мы все продадим, на вырученные деньги пригласим доктора, сошьем себе приличную одежду и по железной дороге поедем в Марокур. Только вот вопрос – хватит ли на все того, что мы выручим?
– Паликар очень хороший осел. Мне говорил мальчик-акробат, а он толк знает…
– Ну, обо всем этом мы поговорим завтра, а теперь я очень устала.
– Хорошо, мамочка. Ложись усни, а я пойду стирать; у нас накопилось много грязного белья.
Поцеловав мать, девочка вышла из фуры, согрела воды и принялась стирать в тазу две рубашки, три носовых платка и две пары чулок. Работала она на редкость проворно и ловко. Скоро все было выстирано, выполоскано и развешано для просушки на веревке. После этого Перрина подошла к Паликару, перевела его на другое место, где трава была посвежее, и напоила водой. На дворе совсем стемнело. Кругом воцарилась глубокая тишина. Девочка грустно обвила шею ослика руками и горько заплакала…
