И все это без малейшей брезгливости, без проявления каких-либо эмоций.
Проделав эту операцию (а он совершает ее каждый раз), Петька даже не пошел обмыть руки.
Что это? Нечистоплотность или привычное отношение к телу Германа, как к своему?
Какая человечность! Какая душа у этого парня.
– Герман, тебе больно ходить? – спросил я.
– А как ты думаешь? Конечно, больно. Видел, что у меня на культяпках. Каждый шаг с бою, Федор. Но ничего! Вот только протезы не дают… Скрипят как немазаная телега.
– Как не дают? Почему?
– Экономят средства. Раньше на год выдавали, а теперь на два. А понимаешь, Федор, на два они никак не выдерживают. Да и неудобно: скрипят. Идешь, все только и смотрят: телега или человек. А на заседанье опоздаешь – хоть не заходи. Такой шум да скрип – докладчика не слышно.
Боже мой! Германа волнуют прежде всего удобства людей. Видите ли, людям он доставляет неудовольствие. А то, что ему плохо, – наплевать.
Слушая его, я вспомнил один случай. Вышли мы с Германом вечером с факультета, к остановке подходит автобус.
– Нажимай, Федор! Побежали.
Вдруг что-то треснуло.
– Стоп!
В чем дело? Выпал болт из протеза. Стали искать. Я кое-как нашел.
Герман достал ключ, засучил штанину и тут же стал ввинчивать болт. Мы провозились минуты две, пока удалось приладить болт.
– Ну, спасибо, Федор, – обрадовался Герман. – Спас ты меня. А то сидеть бы мне неделю дома.
Было полпервого ночи. Мы долго ждали автобуса и не дождались.
– Пойду-ка я, Федор, вперед. Может, что попадется.
– Я провожу тебя.
– Нет, нет. Люся будет ругаться. Привет ей большой.
И он, закидывая протезы, ужасающе скрипя ими на морозе, поплелся домой. И вот какому-то мерзавцу пришла идея экономить средства на протезах Германа. Мучайся – зато экономия. И ведь, наверно, негодяй радовался: вот, мол, изыскал дополнительный источник экономии, и, может быть, даже премию получил. Ужасно! А сколько таких Германов в Ленинграде? Какова экономия! Да если бы их было и много. Разве может быть речь об экономии на Германах?
После того как Петр произвел операцию над Германом по вырыванию затвердевших гнойников, Герман стал прилаживать протезы.
Вижу, бинтует культяпки, потом натягивает капрон – две пары.
– О, да ты простые-то еще не носишь.
– Капрон меньше натирает. Слушай, у Люси наверно есть бросовые чулки. Спроси.
У Люси действительно оказалось две пары негодных чулок. Когда мы пошли с Германом в баню в следующий раз одни (без Петра), я передал ему. Он долго вертел их, рассматривал.
– Не возьму. Они еще совсем хорошие. Их носить можно.
Меня опять поразила эта забота о другом человеке. Сам он транжирит деньги направо и налево, а тут проявил практичность. У них с Петькой такой обычай: идут в баню безо всего и каждый раз покупают мочалку.
– Вы слишком богаты и расточительны, – заметил я. – Я не могу позволить себе этого.
– Понимаешь, жинка ругается, когда прихожу с мочалкой. А потом, Федор, раз в десять дней можно позволить себе удовольствие.
Вот он – русский человек! Сплошная доброта. Между прочим я рассказал Герману о своем двоюродном брате Арт. Дмитриевиче. Он очень внимательно слушал.
– Понимаешь, Герман, я лет до 11 не знал, что у него нет обеих ног. Идет, покачивается, с тростью, всегда улыбочка.
Тут я рассказал ему историю его жизни, то, как его бросила молодая жена и как, спасая себя, приютила его монашка Анастасия Алексеевна.
Герман был возмущен поведением жены-изменницы. Но когда я упомянул, что Арт. Дм. очень гордился, что он каждый год первый приносил жене из лесу свежую землянику, это его очень обрадовало и заинтересовало.
