Вначале пришел ужас, затем горькое разочарование, и я ушел в себя, чтобы выжить. Как черепаха, втягивающая голову в панцирь, я научился убегать от реальности в фантазию. Я понимал, что проведу остаток своих дней таким же бессильным, каким прожил нынешний день, и со временем перестал пытаться реагировать или отвечать, глядя на мир без всякого выражения.
Другим людям я напоминал комнатное растение – нечто такое, что нужно время от времени поить водой и задвигать в угол. Все настолько привыкли к тому, что меня нет, что даже не заметили, когда я вновь появился.
Что ж, в конце концов, в клетку меня посадили уже давно. У каждого из нас есть своя клетка. Кто вы – «трудный» ребенок или «герой-любовник», «спорщица» сестра или «многострадальная» супруга? Благодаря таким клеткам с ярлыками нам легче понять друг друга, но они держат нас в заключении, поскольку люди не видят ничего дальше ярлыка и решетки.
У всех нас есть устойчивое представление друг о друге, пусть даже истина может быть очень далека от того, что мы, как нам кажется, видим. Вот почему никто не задавался вопросом, что это может значить, когда мое состояние улучшилось достаточно для того, чтобы отвечать на простые вопросы типа «хочешь чаю?» поворотом головы или улыбкой.
Для большинства знакомых со мной людей я был просто работой. Для служащих моего дневного стационара я был привычной чертой пейзажа, на которую они спустя столько лет практически не обращали внимания; для санитаров и сиделок в других местах, куда меня отсылали, когда родители уезжали из города, я был всего лишь временным пациентом; а для врачей, которые меня осматривали, я был «тем, кто мало на что способен», как однажды сказал один из них коллеге, когда я лежал на рентгеновском столе, распластавшись, как морская звезда.
Тем временем оба моих родителя работали, у них было двое других детей, о которых нужно было заботиться, да еще и я – но они продолжали делать все, начиная со смены подгузников и заканчивая подстриганием моих ногтей. Забота о моих физических потребностях отнимала столько времени и энергии, поэтому неудивительно, что мои мать и отец попросту не успевали задуматься о том, что я, возможно, посрамил медицинские прогнозы и пришел к выздоровлению, которое было не чем иным, как чудом.
И я оставался внутри той клетки, в которую меня посадили так давно. На этой клетке висела табличка с единственным словом: «слабоумный».
Резкий, но приятный запах мандаринового масла. Вирна массирует мою руку. Ее ладони плавно двигаются, когда она разрабатывает закаменелые мышцы. Я смотрю на нее, она поднимает голову и улыбается мне, и я в который раз гадаю, почему же не заметил надежду сразу, когда она впервые вошла в мою жизнь.
Поначалу единственное, что я знал, – это что Вирна, улыбаясь, никогда не показывает зубы, а сидя в кресле, кладет ногу на ногу и нервно ею качает. Она начала работать в моем дневном стационаре вспомогательной медсестрой, и я обратил внимание на эти детали ее поведения, потому что, когда люди с тобой не разговаривают, становишься особенно восприимчивым к безмолвным деталям. Но потом Вирна начала разговаривать со мной, и я осознал, что она – человек, которого я никогда не смогу забыть. Другие обычно разговаривают рядом со мной, надо мной, в обход меня или обо мне, так что любой человек, который относится ко мне чуть иначе, чем к среднестатистическому корнеплоду, становится незабываемым.
