Я очень хорошо помню, что я чувствовал, когда Таня была беременна, когда она позволила мне потрогать шевелящегося в её животе ребёнка. И это было необыкновенное счастливое единение с ней, хотя в тот момент я даже не думал, что я люблю её. А вот с Альбиной я не испытал ни одного подобного необыкновенного момента. Напротив, меня пугало то, что происходило в ней. А когда дети родились, это получилось как сюрприз, будто они вообще не имели отношения к ней. Вот странная в моём мозгу получилась сепарация. Альбина отдельно и все мои грехи и преступления по отношению к ней тоже были отдельными от наших с ней детей. Но она всеми силами старалась втянуть их между нами. И ей это удаётся. Она отлично разобралась во мне за те годы, что мы были рядом, и понимала, что дети – единственное, чем она может по-настоящему уязвить меня. Поэтому действовала рассчитано и холодно, без сомнений. И без капли жалости, и Бог с ним, если только ко мне, но к детям…
Так что я опять погрузился в рабочую рутину. И вскоре произошло событие, которое, не то чтобы потрясло, но обескуражило меня. Кочарян привёз снимки Курилова. Проискал почти два месяца и вдруг явился однажды, сияя, как начищенный пятак, хотя таких знатных пятаков-то давно нет, но кто не помнит их радостный блеск? Мне они в детстве казались щекастыми и пузатыми. Хорошая была денежка, в нашем школьном буфете можно было по субботам купить жареный пирожок с повидлом. И вот таким радостным пятаком или субботним пирожком ввалился ко мне Кочарян однажды солнечным апрельским днём.
– Уф, ну упарился… – он помахал полой слишком плотной для такой погоды куртки. – Слушай, жара на улице, прям пекло!
Он снял куртку, бесцеремонно бросив её на мой диван.
– Ты одевался бы по погоде, – сказал я.
– Я и оделся, ещё вчера… – ухмыльнулся Кочарян, распространяя терпкий запах пота, сигаретного перегара и какого-то гадкого дешевого парфюма из тех, что в странных бутыльках с кобрами или пистолетами рядами стоят на рынках и в переходах. – Ты не ворчи, сидишь тут без солнца, с лица, вон, сбледнул.
Ну… я никогда румяным и не был, даже когда был толстым юношей, а на воздухе я бываю побольше, чем он, только вернулись с места происшествия, я отдал стажёрам собранный материал, чтобы разобрали и систематизировали, после чего к работе приступил бы я. Мы отобрали бы баллистику, отдельно почвы, отпечатки обуви, биологический материал, вплоть до травинок и лепестков, нечасто это бывает полезно, но случается, по сосновым и лиственничным иглам находили преступников и их логова. Отпечатки – это моя любимая история… ну и так далее, и пошла работа над распутыванием комка шерсти в аккуратный клубок, из которого следователь вытянет нить и вывяжет расследование. Так что я ничего не ответил.
А Кочарян, между тем, открыл свою потёртую папку, в которой, как и все, носил дела и документы, и вынул коричневый конверт.
– Вот, радуйся, Курилова нашего зубки! – сияя в свои тридцать два зуба, сказал он.
А я-то думал, когда, наконец, вспомнят замороженного нашего беднягу. Теперь, надеюсь, все вопросы отпадут, как и от Тани подозрения.
– Да ты что, серьёзно? Нашлись-таки рентгенограммы? Долгонько ты искал… И где?
– Что «где»? Искал? Да везде, сколько поликлиник в Москве, сколько зубных кабинетов, да частных, и все с разными возможностями. Но наш в отменную фирму сходил, наверное, перед заграничной поездкой подлатал бампер. Так что, держи, сверяй, держим ещё парня нашего, как треску, или похороним, наконец, как человека.
