– Ничего не выйдет, никто не примет тебя, не трать время.
– Тогда я уеду и поступлю в другом городе. Я хочу летать и буду.
Отец опустил покрасневшее от злости лицо, качая головой, похоже, едва сдерживался.
– Не понимаю…. Вот не понимаю, в кого ты такой олух, такой дурак, Роман! Ну бабки с дедами почили в бозе давно, их идеалы мертвы и забыты, смешно теперь пытаться равняться на них! Смешно подражать!
– Да я и не думал, – удивился я.
– У тебя блестящее будущее, а ты хочешь превратить себя в какого-то, я даже не пойму… летуна?! Да кто они, эти твои лётчики?! Хспа-ди!.. Даже космонавты?! Они же выполняют то, что говорим им мы. Вот прикажем лететь бомбить, полетят, прикажем леса тушить, тоже. А прикажем умирать, и это станут делать! Куда тебя несёт, ты не из этих, ты должен править вместе с нами, а не исполнять, дурень!
– Вот я и правлю, пап, своей судьбой сам.
Отец закатил глаза, поднимаясь.
– Как ты глуп!
– Ну что поделать, не всем быть умными, – легко согласился я.
– Ну что ж… Тогда в армию пойдёшь, может, наберёшься уму-разуму, опомнишься, – и посмотрел на меня.
Отец, видимо, рассчитывал напугать меня, но получился противоположный эффект: я расхохотался, это совсем меня не пугало: после армии я получу дополнительные и даже очень серьёзные льготы для поступления.
– Ну и отлично! – сказал я.
– Ты думаешь, я шучу?! – рассердился отец, теперь бледнея.
И я ответил, как всегда без вранья:
– Пап, четно говоря, мне плевать.
– Ах, плевать?! Ну посмотрим! – и он ушёл, хлопнув дверью, предоставив мне вытирать паркет от мокрых следов его башмаков, пока до машины шёл успел в снег вступить?..
Мне было почти девятнадцать, и я получил повестку в военкомат через неделю. Скрываться я и не думал, отчасти, потому что меня и правда это не страшило, отчасти потому что хотелось доказать родителям, что они неправы, что должны услышать меня, должны заметить, что я говорю, что я не согласен и почему, а не пытаться использовать в своих интересах, будто я сам по себе вообще ничего не значу. Если бы мне объяснили разумно и весомо свои аргументы, выслушали мои и смогли бы убедить меня в том, что их доводы весят больше моих, возможно, я и склонился бы на их сторону. Но со мной не посчитали нужным даже говорить, просто продиктовали условия и всё. Это мне казалось нечестным, неуважительным, а значит, недопустимым, я сделал для себя вывод, что меня не только не уважают, не считаются, но и вообще не видят во мне хотя бы человека с минимальными правами. Мои родители любили меня, прошу понять. Но мы и кошек и собак своих любим, однако, никто же всерьёз не озадачивается их правами…
А мне хотелось, чтобы меня считали равным. Поэтому я спокойно отправился в военкомат. Прошёл медкомиссию, о старой травме я не сказал ни слова, да и не беспокоила она меня уже больше двух лет, а потому мне выдали призывное и обязательство явиться на сборный пункт третьего мая 1999 года. Я и явился, отпраздновав накануне с друзьями отходную. Выпили изрядно, но похмелья не было, потому что я научился правильно дозировать свои возлияния к очередным шуткам моих приятелей.
В военкомат меня провожали всё те же мои друзья и девочки, родители так и не пришли, будто подчёркивая отторжение, которым решили наказать меня. Это уже не было даже обидно, мне показалось, что я взрослый, а они дети, потому что я непременно пошёл бы им навстречу, если бы только они хотели. Но пока им этого не хотелось… если учесть, что родители для меня были до сих пор самыми близкими людьми, это как-то ослабило, оголило меня, захотелось совершить что-то, что, наконец, обратит их внимание на меня, но я пока не мог придумать, что. Пока военком, просматривая моё дело, не взглянул на меня с вопросом в глазах.
