В тени королевы - страница 49

Появляется Кэтрин – и, увидев меня, сразу спрашивает:

– Что случилось, Мышка? Ты бледная как привидение! Не заболела?

Я пытаюсь объяснить, что произошло, но начинаю дрожать и путаться в словах. Кэтрин сцепляет свой мизинец с моим и приговаривает ласково, как ребенку:

– Не надо, маленькая, не надо! Все пустяки, все хорошо!

– Нет, Кэтрин, это важно! – отвечаю я, выдернув руку. – Люди, которых хотят сжечь, близки к нашей семье. Значит, и мы в опасности.

– Не тревожься, – отвечает она, подавляя зевок. – Они умрут как мученики за свою веру. Могли бы обратиться, но не обратились – значит, сами это выбрали.

– Как Джейн?! – выпаливаю я, и лицо Кэтрин искажается гримасой боли. – Мы лишь прикидываемся католиками. Чтобы понять это, к нам даже особенно приглядываться не нужно. И ты не хуже меня знаешь, что делают с людьми, из которых хотят выпытать правду.

– Ох, Мышка! – Она встряхивает головой, словно хочет вытряхнуть из ушей мои слова. – Мы же ходим на мессу? Ходим. Значит, и говорить не о чем. Впрочем, забери книгу Джейн с собой в Бомэнор, если хочешь. Если так тебе будет спокойнее.

От мысли, что книга Джейн теперь будет у меня в руках, словно моя, становится чуточку легче – но совсем чуть-чуть.

– А есть в твоих вещах еще что-то крамольное? – спрашиваю я.

– Не знаю. Не думала об этом.

– Но…

Я останавливаюсь на полуслове. Что толку описывать ей разъяренное шипение и остекленелый взгляд королевы? Беззаботность Кэтрин меня злит; хотелось бы, чтобы она разделила мою тревогу, вместе со мной перебрала вещи и спрятала подальше все подозрительное. Но Кэтрин такая, как есть: ее не переделаешь.

Одно из самых ранних моих воспоминаний о Кэтрин – очень яркое, и сейчас стоит перед глазами – сцена в Брэдгейте, когда конюх пришел сообщить о смерти ее любимого пони. Помню, как он стоит перед ней, понурившись, сам с красными глазами, пытается сказать что-то еще, а она крепко зажмурилась, заткнула уши и кричит сквозь слезы: «Я не слушаю, не слушаю!».

Вот и теперь она говорит:

– Лучше всего просто об этом не думать.

– В-ви́на! – говорит Георг, глядя на Левину тоскливыми собачьими глазами. – Прислушайся к голосу разума!

Как муж, он вправе приказывать жене; но это не приказ, а мольба.

Она комкает в руках лист бумаги, скатывает его в тугой шар. Это памфлет, предупреждающий, что епископ Боннер вышел на охоту за запрещенными книгами. Если бы он жег только книги! Но гибнут на кострах и люди: почти две с половиной сотни за последнюю пару лет, с тех пор как Англия вернулась в лоно Римской церкви. Вся страна задыхается от запаха жареной человечины. Началось со священников: она помнит, как впервые услышала, что к сожжению приговорены Латимер и Ридли – и даже сейчас, почти три года спустя, при воспоминании об этом слезы комом встают в горле.

С Латимером она познакомилась, когда первый раз приехала в Брэдгейт писать Греев. Кажется, пять лет назад; время нынче утекает, словно вода сквозь пальцы. Латимер очаровал ее тонким умом и какой-то обезоруживающей мягкостью. Они много говорили о Кальвине: то было в царствование юного короля Эдуарда, когда Кальвина, Лютера и даже Цвингли можно было обсуждать в полный голос, когда они считались мыслителями и учителями церкви, а не еретиками. Как все изменилось! Но и сейчас в ней жив тот душевный подъем, что вызывали их разговоры: оправдание одной лишь верой, символическая природа таинств – все это будило мысль и рождало чувство безбрежного простора, словно она, как Христофор Колумб на пороге своего открытия, отправлялась в плавание на поиски духовного Нового Света.