В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - страница 39

. Это был цвет бога Митры, гнев которого на Пероза сделал поля Ираншехра коричневыми. Этот бог, если, конечно, его удалось бы умиротворить, мог вернуть почве плодородие. Сухра подобным жестом не только утер нос дому Сасана, но и предъявил права на самую древнюю и прочную традицию, сохранившуюся парфянами. Недаром их священный огонь носил имя Адур-Бурзен-Михр – «Огонь Михра велик». В самых восточных регионах Ираншехра поклонялись Митре, как раньше все арийские народы – горячо и преданно. Рвение, с которым практиковали в горах и на равнинах Парфии культ Митры, почти не оставлял времени для поклонения Ормузду^>49. Так же как одетая в зеленые одежды армия Сухры вызвала в памяти время, предшествовавшее зарождению династии Сасанидов, так же священный огонь Митры являлся напоминанием об эпохе, предшествовавшей рождению Заратустры. Неудивительно, что мобеды делали все возможное, чтобы затмить ее славу. Если слишком древние и почтенные традиции невозможно было уничтожить полностью, их можно было как минимум развенчать. Огонь Митры, объявили мобеды, пригоден только для бедных масс – пастухов, пахарей, крестьян. Тонкий маневр. С его помощью священнослужители смогли назвать два других священных огня, которые находились в полной безопасности в самом сердце Ираншехра, единственными, имевшими аутентичную историю. На то, что правда совершенно иная (храм огня в Персии датируется временем Ардашира, а храм в Мидии – и того позже, временем самого Пероза), мобеды посчитали несущественным^>50. Ну и что? В конце концов, именно мобедов слушает царь, они распространяют влияние церкви, пишут книги. Опять же, куда бы ни отправился Карин, за ним следовали одетые в зеленое всадники, словно говоря, что есть верования более древние, чем пророк, и очень даже живучие.

Не то чтобы все жители Парфии были убеждены в том, что Сухра – действительно тот, кем старается казаться, – агент Митры. Парфянские династии уже давно противились персидскому правлению, но друг к другу относились с большей подозрительностью, чем к Сасанидам. В такой раздробленности Кавад увидел искру надежды. Не только шахиншаха унижало удушающее величие Карина, но и парфянскую династию, которая несколькими десятилетиями раньше помогла Перозу взойти на трон и считала своим законным правом оказывать поддержку кому захочет – династии Михрана. Ее представители, как показывает имя, считали себя фаворитами Митры: они устанавливали налоги и имели частные армии. Кавад, осознавший свою слабость, решил, что выбора у него нет – нужно было обращаться к ним за помощью. Отчаянный шаг, отнюдь не добавивший престижа царскому дому, но «повелителю арийцев» было все равно. К прочим невзгодам, обрушившимся на его народ, Кавад теперь добавил гражданскую войну. Михран, уступив просьбе, выступил против своего злейшего врага – Сухры. Приграничные области Ираншехра, которые оставили в покое эфталиты, теперь вытаптывались копытами коней армий двух самых знатных родов империи. В конце концов в решающем сражении Карин был разбит. Сухра был схвачен, доставлен к царю и предан смерти. С ним в руках царя оказались и его сокровища.

Оказалось, что все это никак не улучшило положение Кавада. «Ветер Сухры стих, зато начал дуть ветер Михрана»^>51. Эта фраза стала пословицей и просуществовала еще несколько столетий. Эти слова были жестокой правдой и для царя, и для его несчастных подданных. Империя превратилась в почерневшие поля, разбитые дороги, брошенные деревни. Ее опустошали войны и голод. Даже в лучшие времена люди, работавшие на земле, несли на своих плечах тяжелейшую ношу. Все богатство шахиншаха, местных правителей и мобедов – шелковые одежды, драгоценности, стонущие под тяжестью яств столы, танцовщицы, музыканты и дрессированные обезьянки – в общем, все, чем наслаждались богатые, было отобрано у бедных. Поэтому крестьяне бежали с полей, доставляя элите немалое беспокойство. Их ловили и клеймили, как бунтовщиков против Ормузда. Однако со временем, когда невзгоды множились, беглых становилось больше, чем охотников за ними. Многие крестьяне, не имеющие корней, шли в города, а другие собирались в банды, вооружались дубинами и топорами, захватывали дороги и сами становились хищниками. Сначала они грабили соседние деревни, нападали на путешественников на дорогах. Затем, приобретя уверенность в своих силах, они стали метить выше. И в окруженные высокими стенами дворцы стали просачиваться совершенно неправдоподобные слухи. Банды жалких презренных крестьян, словно «вырвавшиеся на свободу демоны»