– Что думаешь, Вячеслав? – обернулся Генеральный к Молотову.
Просмотрев справку, предсовнаркома давно отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говорится, мрачнее тучи. Еще бы – один из ответственных работников ЦК, неоднократно проверенный и, казалось, надежный как трехлинейка, и вдруг – шпион, а вдобавок – экая мерзость – мужеложец.
– Я-я-году так и так придется о-о-тстранять, – сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. – Материалов на него и без парижского теракта уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?
Сталин снова встал и прошелся по кабинету.
– Подумаем… – сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. – Кагановича нельзя – он на месте… да и не разберется он с НКВД. Не его профиль… – пыхнул трубкой, глядя в окно. – Агранов… серьезно болен, остальные не потянут. Может быть… Вышинский?
Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.
– Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро… опроси членов: Вышинский и Блюхер… Будем выносить вопросы на ЦК.
О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не сказали ни слова. Слишком уж все случилось внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещен под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?
«Денется», – вдруг понял Сталин.
Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым – слишком много планов завязано на этого преданного – так казалось – карлика. Обида, в данном случае, сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс – не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!
«Нужно его тихо… Сердечный приступ или… еще что… Пусть будет… безвременная кончина пламенного большевика…» – подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.
Вошел Поскребышев.
– Что там, Шумяцкий готов?
– Да, товарищ Сталин, – ответил Поскребышев.
– Ну что ж, пойдемте, товарищи… посмотрим кино… Шумяцкий обещал новую фильму показать.
– Что за фильма? – спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.
– «Мы из Кронштадта»… О Гражданской… Вячеслав, пойдешь с нами? – интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом прокручивая в голове информацию, принесенную Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.
В небольшом зале кремлевского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по темным углам охраны.
