По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше, чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределенности. По звучавшим приглушенно голосам с большим трудом можно было различить говоривших.
– Сцена атаки сделана сильно, – подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.
– Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог, – в подтверждение своих слов Ворошилов шумно заерзал в кресле.
– Соглашусь с предыдущими ораторами, – Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей. – Но замечу, что сцена атаки… не единая, а дробится на значимые и… совершенно пустые места. А в целом – впечатление производит… Лучше всего авторам удался… образ командира – простой и ясный.
– А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нем нет – какой-то мякинный.
– Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили… с философией. Да что с них взять… кто в лес, кто по дрова… Творческие кадры… Хотя признаю – научились делать картины, да еще на такие трудные темы… Вот кончится фильма, подойдем к товарищу Шумяцкому и скажем ему «спасибо»… за работу с кадрами.
Однако едва закончился фильм, Борис Захарович сам подошел к зрителям с неожиданным предложением.
– Товарищ Сталин! Я взял на себя смелость предложить вам и товарищам посмотреть рабочие материалы к новому документальному кино в память маршала Тухачевского. Создатели фильма очень нуждаются в вашем совете. Материалов много, и решить, какие из них важнее, без вашей подсказки, очень трудно. А тема политическая. Серьезная тема.
– Показывайте… товарищ Шумяцкий, – одобрил жестом Сталин. – Давайте посмотрим, что ваши работники отобрали для хроники… а мы с товарищами… – кивнул он на Молотова и Ворошилова, – посоветуем… как вам лучше из кусков… собрать целое.
Первые кадры кинодокумента вызвали напряженный интерес. Еще бы: казалось, только вчера человек ходил по земле, выполнял ответственную работу, представлял собой лицо Красной Армии, а сегодня… По заснеженным московским улицам – к Кремлю – его прах везут на орудийном лафете. Траурная процессия за небольшой урной с тем, что осталось от маршала, растянулась на несколько кварталов… Вопрос о кремации не вызвал возражений по чисто технической причине: найденные на месте взрыва останки легко поместились бы в шляпную коробку. Урну с прахом замуровали в стену почти за Мавзолеем, чуть левее, рядом с Валерианом Куйбышевым.
Сталин с особенным напряжением смотрел те куски, где покойный Тухачевский показывался в движении.
– Товарищ Шумяцкий… – сказал он, наконец. – Нельзя ли сделать так… чтобы отдельные эпизоды хроники… показывались более продолжительно. Мелькание кадров… не дает возможности сосредоточиться… и прочувствовать момент. Зритель не может в этом случае проникнуться тяжестью потери… всего советского народа. Мельтешение сильно мешает.
Следующие отрывки: комсомолец на деревенской сходке читает печальное известие в газете, рабочие, оторвавшись от станков, слушают траурное сообщение по радио, – не оставили равнодушным никого из зрителей. А вот съемки многочисленных и многолюдных митингов на заводах и фабриках Москвы и Ленинграда сильного отклика не вызвали, и было решено не заострять на них внимания.
– Если сильно детализировать хронику митингов, товарищ Шумяцкий… – объяснил Генеральный секретарь, попыхивая трубкой, – впечатление горя смазывается. Народное возмущение лучше показывать… крупными кадрами. Гнев – чувство сильное… и нуждается в достойном отображении на экране. Хорошо бы… отдельно показать, как в воинских частях проходили траурные мероприятия… сделать ударение… на клятве красноармейцев: «Отомстим врагу!»
