Так и на этот раз. Сон не просто запомнился, он буквально врос во внутренний мир Степана, оставшись надолго, возможно, навсегда, чтобы сидеть занозой и причинять боль. Чтобы сжимать временами сердце в безысходной тоске…
Он стоял у поперечной балки на чердаке большого дома. Свет, пробиваясь сквозь слуховые окна, делил пронизанное пылью пространство на причудливые геометрические фигуры. Тишину нарушало лишь воркование голубей и доносящаяся откуда-то – совсем издалека – музыка: военные марши. Среди резких запахов птичьего поме та, сухой перегретой пыли и еще чего-то знакомого – тревожно-ускользающего – Матвеев уловил ток свежего воздуха и двинулся к источнику. Как долго шел, не запомнилось. Да и шел ли вообще? И вдруг увидел: одно из узких слуховых окон – без стекол, оттуда и сквозило. Здесь, стало быть, и начинался сквознячок, и как нить Ариадны, привел Матвеева… Куда? Тут-то Степан и понял, что же ему напоминал этот странно знакомый, навевающий неприятные хоть и смутные ассоциации запах. У разбитого окна, на боку, нелепо запрокинув голову, но, не выпустив из рук винтовки, лежала Ольга. Из-под разметавшихся бронзовых волос – «Почему она без шапочки?» – растекалась лужа крови. Кровь… Кровью и пахло, а пуля снайпера вошла ей в правый глаз.
Легкая смерть. Быстрая. Стремительная. Она ничего и почувствовать не успела… Но кто тогда уходил от погони на побитой пулями машине в горах между Монако и Ла Турбие? И кто ушел с полотна дороги в вечный полет, увидев, что выхода нет? Ольга? Но вот же лежит она перед ним на чердаке какого-то дома в старой ухоженной Вене, хохочет в лицо гестаповскому дознавателю, пускает пулю в висок на виду у опешивших от такого хода болгарских жандармов… Она… Там, здесь, но неизменно только одно: смерть.
По лестнице загрохотали солдатские сапоги, послышались отрывистые команды на немецком.
«Надо уходить, ей уже не помочь, поздно…»
И он ушел, сразу, как бывает лишь во сне, мгновенно переместившись куда-то еще. Куда-то… Серые стены, тусклый свет лампочки в проволочной сетке над железной дверью… Тюрьма? Крохотное зарешеченное окно под потолком покрашено изнутри белилами и почти не пропускает света. Тюрьма… А посреди камеры, на металлическом табурете, привинченном к полу, сидит женщина. Руки скованы наручниками, когда-то белое крепдешиновое платье превратилось в грязные лохмотья, лицо и тело – те его части, что видны в прорехи – покрывают синяки, ссадины и круглые специфические ранки от сигаретных ожогов…
Страшный конец, плохая смерть. От жалости и тоски сжало сердце.
Таня!
Таня? Но разве не она стреляла тогда из окна машины и в отчаянье, когда кончились патроны, бросила парабеллум в настигающий их «хорьх», а Ольга за рулем жала на газ, резко тормозила на крутых поворотах, лихорадочно переключая скорости, и гнала, гнала свой шикарный «майбах» по горным дорогам южной Франции, отрываясь от погони? Или нет! Постойте! Все было не так.
– Извини, Танюша, – сказал Федорчук, – но лучше так, чем иначе.
– Спасибо, Витя, – улыбнулась она, и Федорчук выстрелил в ее красивое лицо, а в дверь уже ломились, но в обойме, слава богу, еще семь патронов. И семь пуль: шесть в дверь, седьмая – себе под челюсть…
А камера… тюрьма… Все это исчезло вдруг, и Степана перенесло на плоскую крышу двухэтажного каменного дома под палящие лучи полуденного средиземноморского солнца. Италия? Палестина? Нет, скорее, Испания… Во внутреннем дворике чадит вонючим выхлопом маленький грузовичок, в кузове среди выкрашенных в зеле ный цвет деревянных ящиков, – мужчина в синем рабочем комбинезоне и с полотняной кепкой на голове сосредоточенно зачищает и скручивает какие-то провода. Закончил, вытер вспотевший лоб снятой кепкой и повернулся к Матвееву, словно хотел, чтобы Степан увидел его лицо и узнал.
