Кокошина напоследок улыбнулась грязной, слащавой, всезнающей улыбкой.
Николай был зол, потому, отбросив все нужные при случае приличия, молча поковылял к своей избе-школе.
Но чем ближе он подходил к месту своего квартирования, тем ощутимее было его сомнение. Шаг его понемногу замедлялся, пока он, наконец, в нерешительности не остановился по среди дороги. Год был потрачен почти впустую, он не смог ничего проделать, что говорило о его работе здесь, так же ничего не сделал, чтобы избавиться от тех цепей, которые его сковывали. Он начинал понимать свою ошибку, что он всё пустил на самотек. Нет, теперь он этого не допустит, он должен предупредить события, которые должны последовать. Он развернулся на 180 градусов и направился обратно к центру города.
Теперь Григорьев держал свой путь к дому графини Игнатьевой, который был расположен в низине на улице Монастырской. Он знал сегодня там можно будет найти Шабса Арония.
Шабса был местным ловцом бродячих собак, ходил от хозяина одного дома, к хозяйке другого. А те, за небольшую плату, предлагали ему работу, а именно отлов бездомных псов, которых они замечали близ территорий своих владений. И Ароний выполнял свою работу исправно, ничуть ею не брезгуя. Был он в определенных кругах личностью знаменитой. Годы его были уже не молодые. Три года назад он вернулся в свой городок, как он часто говорил – страшно затосковав по Иерусалимке. Прошлое его было неизвестно. В первую пору за ним негласно присматривала полиция, но не обнаружив ни в его поведении, ни в его деяниях ничего крамольного, прекратила слежку.
Как и предполагалось, Николай его там и застал, прогуливающегося по Монастырской, со своим вечным мешком и остроконечной палкой, которая в иных случаях служила дубинкой, а в крайне экстремальных и пикой. Было известно, что на днях у графини должен быть званый ужин, а потому следовало убрать бездомных животных, которых с весны расплодилось в этом районе вдосталь. Графиня Екатерина Игнатьева очень не любила, когда на пути ее экипажа путались собаки и щенки, это всегда приводило ее или к истерическим припадкам, или же наоборот вызывало меланхоличную мигрень. А тут еще гости нагрянут, как-то уж совсем неприлично для благородной дамы. Это означало работу для Шабсы – на протяжении последних нескольких дней он выловил всю здешнюю живность, а сейчас подкарауливал случайно забредших тварей.
Еще издалека Ароний заметил идущего к нему Григорьева.
Когда тот подошел вплотную, ловец снял свою грязную, пыльную шляпу. Палку и мешок он опустил на обочину.
– Здравствуйте, Николай Тимофеевич! А я уж думал – вы позабыли своего старого друга, бедного еврея Шабсу.
И хитрая улыбка заиграла на его лице.
Григорьев протянул ему руку. Ароний с готовностью ее пожал, при этом заметив.
– Прям, как в старые добрые времена.
Николай как-то скукожился, что не осталось незамеченным. Но чтобы не продолжать этой темы, Григорьев спросил:
– И каков сегодня улов? – Николай махнул на мешок.
– Добротный, две бродяжки попались. Чисто, графиня будет довольна.
Григорьев вытянул из кармана кисет, начал скручивать папироску. Не глядя не ловца, он спросил.
– Не совестно ли – ведь твари живые-то?
Шабса сплюнул. Вытерся рукавом и только тогда ответил.
– Совестливо, отчего нет. Поначалу рука и вовсе не подымалась. Потом вошло в привычку. А в общем работа, как работа – других не лучше, не хуже. По крайней мере это не полицаем, в детей невинных палить. Отого и тяжко порой на душе бывает, так я сразу в трактир – там на душе легче становится и веселей. Слушайте, Николай Тимофеевич, а пойдемте на Почтовую, к Фучеку в пивную лавку, он мой должник, пропустим парочку, а то чего-то мне взгрустнулось?
