Они читали все подряд: романы, стихи, научные трактаты, исторические хроники. Они обсуждали прочитанное, спорили, соглашались и не соглашались друг с другом. Они учились думать, анализировать, сомневаться и искать истину.
И, конечно же, они ходили на озеро. Они сидели на берегу, смотрели на своё отражение в воде и разговаривали о своих планах на будущее.
Но что-то изменилось.
Он больше не видел в своём отражении отвращения. Он видел в нем благодарность. Благодарность за то, что он жив, за то, что у него есть она, за то, что он может видеть этот мир.
Школа оставалась для него местом мучений. После того случая на озере, физическое насилие прекратилось, но психологический террор продолжался. Хулиганы, словно стая гиен, чувствовали его слабость и продолжали травить его, изобретая новые, более изощрённые способы унижения.
Они могли подложить ему в портфель дохлую мышь, испачкать его одежду краской или просто заблокировать его в туалете, глумясь над его бессилием. Шёпот “Немой!” и презрительные взгляды преследовали его, словно навязчивая мелодия. Он чувствовал себя невидимкой, призраком, существующим вне их мира. Он находил утешение только в ее обществе, в ее понимающих глазах, в ее тихой поддержке.
Дома тоже не было легче. Родители, простые работяги, с утра до вечера пропадавшие на заводе, не понимали его увлечения книгами и его стремления к знаниям. Они жили в мире, где ценился тяжёлый физический труд, а не “бесполезное” чтение. Они считали, что он тратит время на пустяки, вместо того чтобы помогать им по хозяйству.
“Что ты все читаешь да читаешь? – ворчала мать, протирая замасленные руки о фартук. – Лучше бы дрова колол или огород полол, толку было бы больше. А то сидит тут, как барин, книжки листает”.
Отец, немногословный и суровый, молча кивал в знак согласия, изредка бурча: “Ученье – свет, конечно, но и руки тоже надо иметь”.
Они не понимали его мир, мир, полный грёз, фантазий и философских размышлений. Они хотели, чтобы он был “как все”, чтобы он не выделялся из толпы, чтобы он был “нормальным”. Они не понимали, что он “другой”, что его молчание – это не проклятие, а скорее дар, позволяющий ему видеть мир глубже и острее.
Он пытался им объяснить, что чтение и размышления помогают ему понять мир, что это его способ говорить, что он не может выразить свои мысли словами, но может выразить их через понимание. Но они не слушали.
“Говорить надо ртом, а не книжками, – отрезал отец, стукнув кулаком по столу. – А если рот не работает, так хоть руками работай!”.
Мать добавляла с укоризной: “Вот пошёл бы в слесари, как отец, цены бы тебе не было. А то сидишь тут, как не от мира сего”.
Он чувствовал себя одиноким и непонятым в собственном доме. Ему казалось, что между ним и родителями – непроходимая стена, построенная из непонимания, предрассудков и невежества. Он мечтал о том, чтобы они хоть раз попытались понять его, чтобы они хоть раз посмотрели на мир его глазами. Но он знал, что это невозможно.
Его единственной отдушиной была она. Она принимала его таким, какой он есть, со всеми его странностями и недостатками. Она видела в нем то, что не видели другие – его ум, его доброту, его талант. Она была его другом, его наставником, его музой. Она вдохновляла его, поддерживала его и заставляла его верить в себя.
Она часто говорила ему: “Майкл, ты должен научиться любить себя таким, какой ты есть. Ты должен принять
