Ты к чему это вообще? Мораль какую-то втолковываешь?
К тому, что мы – не наши имена, а нечто большее, за ними.
Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо, но его губы зашелестели:
Человек хочет думать, будто если у него имя есть, то он именем действует, вот что он говорит. Ты ведь это говоришь?
Вроде того.
Но это ведь вранье, так? Мы не действуем. Должно быть нечто большее, что будет стоять за именем. Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен, будто у нас на то воля есть.
Длиннолицый закрыл карманную библию. У человека есть воля, сказал он. К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?
Кареглазый ковбой смотрел словно сквозь стремительно стекленеющий туман то на одного, то на другого, и непонимающе хмурился.
Горбоносый пожал плечами. А мы и не действуем. Вот скажи, что толкает народ на убийства, на грабежи? Что толкает тебя зарыться в твою книжонку… Страх. Нужда.
А я боюсь, не скрываю этого, длиннолицый сплюнул в костер. И ты дурак, если не боишься.
Пусть дурак. Но мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела, а чужие. Их дела.
Их? Чьи?
Дела страха и нужды, а иногда и чего похуже. Похоти, жадности. Противозаконного. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.
Длиннолицый спросил. А кто? Не дьявол ли?
Кареглазый слышал собственный голос будто звучащим вдалеке. И как жить тогда? Без воли, спросил он.
Бог знает.
Если знает, почему не скажет?
Горбоносый сказал. А у кого из нас воли хватит, чтобы к нему обратиться?
А ты не хули…
Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас. С людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним. И кресты наши всё, что есть у нас. Они держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.
С гнильцой твоя философия, проворчал длиннолицый наемник.
Увы, гнильца эта берет начало в твоей книжонке.
Кареглазый проснулся утром. Его разбудил пинком длиннолицый, который возвышался над ним черная шахматная фигура короля. Скоро они покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот дьявола, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и формируя безликие песчаные изваяния, что молчат уже миллионы лет.
И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.
Глава 2. Раскрасить городишко в красный
К позднему вечеру по пророческому небу, как по рубахе застреленного, кровавым пятном расползся странный багрянец. Какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного. Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. Оцепенелый, он покачивался в седле, тревожа кобылу, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к его мокрым от слез глазам подносили яркий светильник.
Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах глинобитных хижин зажигались лампы и свечи по мере того как в подступающий мрак уходили блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.
Холидей опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение. Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый. Лоскуты залатанной парусины, служившие тут подобием двери, сомкнулись за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.
