Бой стонал ужасный и неровный. Застава держалась из последних сил, но не пропускала сквозь себя чужаков.
Макарий был словно парализованный от этой, невидимой до этого, жестокой бойни. Он лежал за большим камнем, но выстрелить в чужаков не мог. Будто скрутила пальцы, какая-то неведомая сила, и не позволяла ему нажать на курок. Целился, заставлял себя, но выстрелить никак не удавалось, в этих, чужих людей, с другой стороны границы.
Раненный лейтенант, зло и через силу, превозмогая боль, крикнул:
– Да стреляй же, чёрт бы тебя побрал! Что, заклинило? Очнись!
Он успел ещё раз крикнуть Макарию:
– Стреляй же! Или они застрелят тебя, не жалей!
Но он, Макарий, тогда… не выстрелил. Стрельнуть в человека впервые оказалось совсем не так просто. И один из убегавших моджахедов, будто подтверждая слова лейтенанта, развернулся и бросил гранату. Макарий, отчуждённо и безразлично подумал: «Ну, вот, теперь и всё!». Но кто-то метнулся, прыгнул, навалившись на Макария маленьким и худеньким телом, накрыл его от взрыва. И он, теряя сознание, успел услышать, как девичьи губы, целуя, со стоном прошептали:
– Ой, Макарийчик ты мой! Я к тебе поближе хочу, навсегда! Ты мне очень и очень люб, не покидай меня совсем….
Их нашли после боя, обнявшихся, в запекшейся общей кровяной луже, не подающих никаких признаков жизни.
Три месяца врачи боролись за жизнь Макария, и он выжил. Выбрался из этих ранений и контузий, но службе в армии был наложен запрет. Галину спасти не удалось. Её сняли с Макария, ещё тёплую, но невозвратную к жизни.
Увезли её на Алтай, на родину и схоронили со всеми почестями, как подобает героям.
Могилу Галинки он посетил, добираясь в алтайские края на перекладных, как сквозь туман и боль.
Никто с ним общаться в селе не желал, кроме единственного брата Славика. Да и тот, видимо, по чьей-то команде, нехотя общался с ним. Остальные, смотрели искоса и уходили прочь, не удостоив его даже кивком головы.
Этот, двоюродный брат Галинки, на вид не был зол и понимал Макария больше других односельчан. Он отвёл Макария за край села, на заросший погост, где высился металлический памятник Галинке.
– Вот, она, твоя и наша Галя! Вот, что принесла ей жизнь: пока что – вечность. Вот, такую, в оградке и в железе. Медаль ей дали, но она об этом не знает! А ты знаешь, или нет?
– Нет, никто мне об этом не сказал, – тихо прошептал Макарий, и добавил:
– Давай, помолчим! Я к ней приехал… навестить….
– Ну, что ж, давай, помолчим. Но, тебе советую: поскорее помолчи и уезжай отсюда. Очень и очень на тебя недовольные наши жители. В гибели Галинки виновен ведь ты! Пусть, и непроизвольно. Но такого у нас не любят. Так что, помолчи, поговори, и навсегда отсюда, прощайся.
Макарий, жёстко стиснув зубы, ответил:
– Я ведь сказал, что приехал к ней, а не к тебе, и не к другим!
Он подошёл к этому странному обелиску, прижался губами к зелёной краске металла, стал на колени перед ним и, взяв полную горсть земли, всыпал себе в карман.
И громко, не стесняясь Славика, сказал:
– Здравствуй Галинка! Вот мы вновь встретились! Прости, что так вышло у нас недолговечно. Не надо было тебе так ко мне, с таким вот… прыжком. Не надо было!
Заволокло серым дымом небо, застонало, загрохотало над погостом. То ли кресты, наклонившись, устали нести свою службу и просятся от могил уйти, то ли что-то неведомое вновь пробудилось в Макария.
Пошёл крупный густой дождь, словно омывающий слезами память и скорбь, что тучами нависли над этим погостом.
