Он всматривался в багряный окоем, и тут все же нашлись какие-то слова:
– Отец дома?
– Он в трактире. Скоро небось придет.
Оттокар порывисто поднялся.
– Тогда я тоже выйду на часок. Спокойной ночи, мама!
Он взял футляр со скрипкой и взглянул на башню.
– Оттокар?
– Я здесь. Окно закрыть?
– Оттокар… я ведь знаю… Ты не в трактир идешь, а в башню.
– Да… это потом… Там лучшее место для упражнений. Спокойной…
– Она опять придет в башню?
– Божена? Бог мой… ну да… наверно. Иногда она приходит, если есть свободный часок… Мы оба не прочь поболтать немного… Отцу что-нибудь передать?
Голос за окном стал еще печальнее.
– Думаешь, я не знаю, что это не Божена? Я ведь слышу походку. Кто весь день батрачит, не бывает так легок на ногу.
– Опять ты что-то выдумываешь, мама. – Он попытался рассмеяться.
– Ладно, Оттокар. Закрой-ка и в самом деле окно. Так будет лучше. Я хоть не услышу тех страшных песен, которые ты всегда играешь при ней. Мне хотелось… я могла бы помочь тебе, Оттокар!
Уже не слыша последних слов, он поспешил со своей скрипкой к пролому в стене и по неровным каменным ступеням взлетел на деревянные мостки у входа в верхний ярус башни. Студент попал в полукруглое помещение с узким окном, напоминавшим расширенную в метровой толще стены бойницу, оно выходило на юг, и был виден собор, паривший над Градом.
Для отдыха посетителей, ежедневно поднимавшихся в башню, здесь была расставлена кое-какая мебель: грубо сколоченные стулья, стол с графином воды и старый, потертый диван. В полумраке вся эта рухлядь казалась приросшей к стенам и полу. Маленькая железная дверь с распятием вела в камеру, куда два столетия назад была заточена графиня Ламбуа, прабабка Поликсены. Покойница отравила своего мужа и, прежде чем умереть в полном умопомрачении, вскрыла себе вены и кровью нарисовала на стене портрет убиенного. А еще дальше находился каменный мешок в шесть квадратных футов, с глухими стенами – один из узников куском железа выдолбил в кладке углубление, в котором мог поместиться человек. Тридцать лет он вгрызался в стену и, если бы сумел продвинуться еще на пядь, – доскребся бы до воли, чтобы рухнуть в Олений ров.
Но его попытку успели-таки пресечь, и он был обречен на голодную смерть в каменном чреве башни.
Оттокар метался между стен, присаживался на камни оконной ниши и снова вскакивал. Временами он был уверен: Поликсена непременно придет, а через минуту ему казалось, что он больше никогда ее не увидит. И одно страшное ожидание сменялось другим, еще более страшным.
Надежда была неотделима от ужаса.
Каждую ночь он отходил ко сну с образом Поликсены в своем сердце, и этот образ властвовал над ним и во сне, и наяву. Он видел ее, когда играл на скрипке, мысленно разговаривал с ней, оставаясь один. Он строил для нее самые фантастические воздушные замки. Но что же его ждет?.. «Жизнь – темница с глухими стенами», – повторял он в безграничном отчаянии, на какое способно лишь юношеское сердце.
Даже мысль о том, что он когда-нибудь сможет вновь заиграть на своей скрипке, казалась ему невероятнее самой смелой фантазии… И хотя тихий голос, вещавший где-то в груди, уверял его: все будет иначе, совсем не так, как он думает, Оттокар был глух к нему, не хотел слышать никаких утешений.
Боль бывает порой столь сильной и неукротимой, что не желает поддаваться никаким целительным средствам, и всякий ободряющий возглас, даже если он исходит из глубины человеческого естества, лишь сильнее разжигает ее…
