Варенье из одуванчиков - страница 7

– Вплетаем сияние звезд, пару нитей детского смеха, добавим грамм триста надежды и щедро окропим верой в себя…

– Взаимную любовь плесни, не жалей… Ох, давай уже заканчивай. – Монди пытался утихомирить разыгравшийся ветер. – Какой шустрый попался! Так и норовит вырваться.

– Это, потому что молодой. Ему играть хочется и шалить, а не сидеть у тебя подмышкой, – усмехнулся Майкл. – Где-то у меня тут был пузыречек с любовью… – Похлопав по многочисленным карманам своего длинного плаща, он наконец-то выудил запыленный малюсенький пузырек. – О, нашел! Всё, отпускай!!!!

–А от меня лично – аромат первой жасминовой ночи и три капельки вдохновения. – Монди наконец-то отпустил майский ветер, и тот, весело завихряясь, полетел в восточную часть города, разгонять чёрные тени и выветривать из головы спящей девушки злобные мысли. Майкл и Монди были уверены, что ветер со своей задачей справится!

Она открыла глаза. Первые лучи солнца робко заглядывали в чуть приоткрытое окно. На паркетном полу солнечные зайчики играли в догонялки. А сердце было готово выпрыгнуть из груди от переполняющего его счастья.

–Какое удивительное утро! Теперь я точно знаю, что у меня все будет хорошо! – Она счастливо улыбнулась. От прежней удушающей злости не осталось и следа.

—Хорошая была ночь. – Майкл хлопнул друга по плечу, с минутным сожалением посмотрев на так и не откупоренную бутылку отличнейшего ямайского рома.

–А день будет еще лучше! – улыбнулся Монди.

И друзья неторопливо пошли по крышам навстречу рассвету. А над Городом плыл аромат распустившегося жасмина.

Валерка умирал. Медленно и неотвратимо. Жить ему оставалось, по подсчетам врачей, месяц, от силы – два. Родные и мы, друзья, тщательно скрывали от Валерки его страшный диагноз. Труднее всего было приезжать к нему в гости, шутить, вспоминать работу в «бутафорке» и знать, что из больницы он уже домой не вернется.

Мы приехали втроем: я, дядя Дима и Семенович, ворвались к нему в душную, пропахшую лекарствами и потом палату, разбудили полусонных дядечек и стали тормошить и обнимать Валерку. Он очень сильно похудел, лицо стало каким-то прозрачно-восковым, волосы отросли и спутались, только огромные глаза за толстыми линзами стекол по-прежнему хитро улыбались.

Дядя Дима распахнул настежь окно, не слушая вялых возражений лежащих в палате дядечек. Свежий майский воздух смел больничные запахи и наполнил палату свежестью и солнечным теплом.

– А пойдемте на улицу! – Валерка почти не ходил, и дядя Дима с Семёновичем предложили снести его вниз на руках, на что получили категоричный отказ: – Я сам!

И мы гуськом, маленькими шажочками, шли за Валеркой по длиннющему коридору, спускались по лестнице, готовые в любой момент подхватить его, если что… У Валерки дрожали ноги, и он часто останавливался, отдыхая. На лбу выступили бисеринки пота, но он мужественно дошел сам до уличной лавочки, тяжело опустился на нее и подставил весеннему солнышку бледное лицо. Я плюхнулась на лавочку рядом с ним и, пока Семёнович с дядей Димой курили в сторонке, втихаря сунула в карман Валеркиного больничного халата горсть его любимых карамелек.

– Если очень хочется, то немножко можно… – тихонько сказал он и улыбнулся. Улыбка у Валерки была замечательная: добрая и светлая, такая бывает у маленьких детей. Мы болтали о всякой ерунде: рассказали, что театральная дворняжка Чебурашка родила двоих толстопузых и пушистых щенят. Что я по-прежнему успешно делаю к чаю «горелики» (правда, «горелики» они теперь только с одной стороны – уже прогресс). Что Григорьевна заставила все подоконники в «бутафорке» рассадой помидоров, и мы работаем почти как в теплице. Что толстый соседский кот уже не поддается на нашу провокацию с салом и надо придумать что-нибудь поинтересней, как вариант – облить сало валерьянкой. Что Танюшка уехала в Москву, скучает по всем нам и пишет мне длинные письма…